Но мудрая лягушка никогда не покидала своей материковой деревни Немятово, что на западном побережье Абрагантского моря, слышала по вечерам крик лягушек из другой деревни, Норино, с противоположного берега пруда, и никогда не ходила туда в гости. Она считала, и была права, что ее деревня во всем Светомире Надводном была самой лучшею, что те огромные волны морского Цунами, все по имени Зыбуавичи, рожденные ураганом Зыбуа от удара стрекозлиной груди о сверкающую, ослепительную, воистину райскую водную гладь светомирского Абрагантского моря — тридцать шесть концентрических волн на его поверхности были все до единой прекрасны. Отблески солнца, взлетевшие над подвижными склонами волн, числом ровно семьдесят три тысячи девятьсот тридцать восемь штук, и все по имени Лиерея — почти семьдесят четыре без малого тысячи взлетевших бликов белого, слепящего солнца разлетелись по всей Вселенной в разные стороны и достигли многих звездных миров. И каждая Лиерея, жаворонок света, возвестила о том, что рай на Земле существовал.

Хилая мысль человеческая, по имени Хилая Зойко, однажды родила, подобно головастику Дороерею, родившему самое себя в виде лягушки Омидячереяча, — воспроизвела на свет нехилую идею о том, что должна была быть жизнь лучше самой жизни, и это дитя отчаяния (экзистенциализма) Хилая Зойко назвала Раей. Мать подумала, что она родила дочь, но это оказался сын, и потому стал называться Раем. Рай на первых путях своего существования чувствовал себя неплохо, его кормили всем миром христианским, всем миром исламским, всем миром языческим, но затем юноша Рай во всем расцвете своей прелести и красоты свалился однажды со скалы по имени Елдорай и умер. Он унес с собой — куда? Мы не узнали, куда, все свои прелести, радости, шалости, благости, мимолетные и вечные установки на счастливое самоощущение во существенности жизни — Рай умер, радости его ушли вместе с ним, их искали на этом свете всем миром — христианским, исламским, языческим — и не нашли. И тогда его стали искать за пределами Ойкумены в безграничных просторах духа и мечты, и эти просторы были названы райскими.

Я понимал, что свободный доступ в страны духа и мечты был весьма ограничен, потому что движение пространства, в котором находился я, и движение пространства, что находилось во мне, — беспрерывно, неделимо и безостановочно. И конца этому движению нет, как и началу — и это движение тщетная Зойко назвала временем. Ему же вдруг дали самостоятельное значение, параметры размеров, векторы движения, денежную оценку (время — деньги!) и даже какой-то «фактор» — «время — решающий фактор»! Время ввели в ойкуменскую рациональную науку — поставили наравне с пространством и создали таким образом физику и химию, системы успешного шаманизма, естественных наук (самых неестественных!) — с помощью которых Ойкумена прикончила самое себя. Но пока этого еще не случилось, я спохватился и, сильно встревожившись, что уже ничего не успел, отправился в далекий, бесконечный путь в поисках если и не рая, то хотя бы его признаков.

Все, что удалось ойкуменцам создать с помощью науки, возведенной в строительном материале логики, в чертежах математики и на общем фундаменте — времени, которого нет — все самые блистательные достижения Хилой Зойко, полученные ею на спекуляциях с несуществующим временем, привели к нулевому балансу. Огромнейшие усилия всех людей периода его технической цивилизации начиная с бронзового века, поставивших на пустоту времени, как на фундамент, все свои упования райского счастья, добытого с помощью киборгов, роботов, клонов, генной инженерии, ядерной физики и ноосферной заморочки, все расчеты на райское обретение одного ослепительного счастья для всех на всем пути следования Человечества на корабле Земли по беспредельному простору Божественного Космоса — не привели к райскому блаженству. Так все и умерли, достигнув предела насыщенности пищею земною, добытой с помощью науки, основанной на фундаментальном заблуждении о каком-то времени, которое откуда-то куда-то течет, имеет величину, состоит из каких-то частей, то есть делимо, — и, главное, имеет свой конец, а значит — и начало. Сотворение и конец света.

Я один из тех, последних, которые вдруг обнаружили, что времени и на самом деле нет и что все, достигнутое человеками на основании этого заблуждения, все, добытое на нивах научного безвременья, оказалось ничем, пустотой, гилью, несущественностью, неутешительным, ненужным, смешным, как пляска слонов в посудной лавке. Формулы физики и математики, учитывающие время, дали предметные результаты, но все предметы оказались фантомами и рассеялись в мировом пространстве. Я последний из тех, которые увидели свет в конце туннеля, надежду Хилой Зойко, — и решили не идти до этого призрачного света, а повернулись вспять и продолжали путь вперед в обратном направлении. Это прелюбопытное путешествие продлилось до этой минуты, которая была пройдена мной задом наперед.

Я стал моложе на одну минуту, но это мало чего значило, ибо в путешествии к райским радостям я прошел миллионы, нет, миллиарды километров-дней.

И все же, как сказано Галилеем: она вертится, — но лягушке, по имени Омидячереяча, до этого было как до фонаря, она жила в своей деревне Немятово, что на берегу Абрагантского морского пруда, слышала крик лягушек из соседней деревни Норино, что на другом берегу моря, и никогда не ходила туда в гости. Будучи огромной, как гора, — в моих глазах, которых я даже пальцем не мог почесать, ибо не было их, ни пальца, ни глаз, как и всего тела, и я не знал, как я выглядел, — лягушка легко могла бы меня проглотить, как какого-нибудь комарика, если бы я существовал в ее глазах. Но я существовал не на земле, даже не в зачарованном Мире Света Над Водой, среди желтых кувшинок, камыша, остролиста, кучи стрекоз, жуков-плавунцов, пауков, бегающих по волнам на кривых лапках, и неисчислимых световых жаворонков, взлетавших при урагане или цунами. Каждую из этих птиц-бликов звали Лиереей. Я существовал лишь для лягушки, в ее непросвещенном мозгу, что было для меня обиднее всего. Она не знала Галилея, не имела представления об идеальном, нематериальном существовании, тем не менее смела представить мою персону в своей серо-зеленой голове, на макушке которой красовался холмик бородавки размером с отбитый нос египетского Сфинкса.

— Ты сейчас зудел в моем мозгу, я не знала, кто ты такой, но я, Омидячереяча, полагала, что тебя, собственно, никогда не было — ни как существа, ни как вещества, и ты являлся лишь говном моей мозговой деятельности, — то есть мозг мой что-то такое потребил по неосторожности — и получился ты, зануда из зануд, которого даже понюхать невозможно, прежде чем съесть.

— Свое собственное дерьмо? Съесть?

— Ну да. Как космонавты.

— Но они говно свое перерабатывали. Потом что-то туда добавляли.

— И я нашла бы, что добавить к твоей персоне, прежде чем сожрать тебя.

— А что ты добавила бы в меня, лягушка, чтобы я стал съедобен для тебя?

— Добавила бы немного мрычи.

— Это грибы, которые любили есть кентавры?

— Ты знал. Зачем надо было переспрашивать?

— Еще чего добавила бы, лягушка?

— Полиуремидина, порошка, которым ты посыпал свой унылый фаллос, когда в бытность человеком не от мира сего страдал от простатита.