Царица смотрела мне вслед, рядом с нею, по правую руку, стояли обе ее юные дочери, потом они все трое растаяли в небытии, а я шел по зыбким дорогам безвозвратности, имя которой Дири. Я знал, что никогда не возвращался сюда с тех пор, как познал свою кончину, смерть Александра Македонского. Однако шел по дорогам Дири с чувством сладкого узнавания всего, что попадалось мне навстречу. Персидская царица и две ее юные дочери стремительно отлетели на умопомрачительное расстояние многих тысячелетий и сами превратились в безвозвратность Дири — но только с обратным вектором движения.

Навстречу мне вдоль вьющейся бодрой змейкою дороги, по обе ее стороны, бежали по ветру тонкие веселые цветы с крупными лепестками звездочкой — словно юные девочки в лиловых, белых, бледно-розовых ромашковых венчиках. Все эти разноцветные гибкие существа — неисчислимые придорожные жители — быстрыми, размашистыми поклонами приветствовали гостя, бежали навстречу мне двумя бесконечными ярко разряженными колоннами — и на всех было им одно общее имя: Косымосы. С двух сторон обтекали Косымосы и вели меня, бесшумно галдя разноцветными, нежными голосами, — туда, куда велено было мне прийти: к горной деревушке с названием Пристанище Иисуса в Горах Дири.

Когда я подошел к старинному подворью по имени Богатей Че, навстречу мне выбежали, широко распахнув ворота, человек тридцать Косымосов, черноволосые юноши и девушки в лиловых, белых и розовых одеждах. Выстроившись передо мною в широкий полукруг, Косымосы запели величальную песнь в мою честь, глядя на меня яркими черными глазами, исполненными необыкновенной любви и нежности.

Юноши и девушки Косымосы пели и смотрели на меня с таким нежным и могучим восторгом в глазах потому лишь, что я был их далекий пращур, который обошел пол-Земли, пробрался от Македонии до Индии, Средней Азии и перешел в меня, во внука некоего корейца с Дальнего Востока, по имени Александр. И я стоял тогда перед ангелоподобными своими потомками, с такими же на диво черными прямыми волосами, какие были и у меня самого в годы моей молодости, коих звали по имени — ХЗВНЗШ (Хурма Застыла В Небе Золотым Шариком).

Был удивительно ясный, насквозь просветленный осенний день с блекло-голубым небом. Мои ХЗВНЗШ, молодые годы, были чисты перед этим небом, зрелые плоды хурмы горели червонными золотыми шариками, подвешенными к мутно-зеленым заурядным ветвям дерева средней высоты. Мой дедушка Александр не знал обо мне, но между ним и Александром Македонским ничего не было, поэтому я всегда говорил смело: молодость всегда велика, она и прекрасна, будь царственна или бедна по-крестьянски. ХЗВНЗШ пролетели по голубому блеклому небу, как горсть брошенных в леса Дири монет червонного золота. Куда бы ни пала каждая из этих монет, все они остались нетленными и невостребованными.

Райские радости я испытал не в славе и богатстве, а в том, как смотрели на меня черноволосые ангелы, когда, встав передо мною полукругом, юными голосами исполнили величальную песнь в мою честь.

Меня не было при рождении всех окружавших людей, которых я знал в жизни, но я многих проводил в последний путь. И от этого во мне пробудилось неправедное чувство, что я жил на свете дольше всех и поэтому знал об их печалях больше, чем они сами. Глядя, как мертвецы на моих глазах исчезали под землей, я с уверенностью полагал, что они-то ничего не познали на этой земле от райских блаженств. Но когда я посмотрел в молодые лица корейских ангелов-косымосов и глубоко вгляделся в их глаза, то вдруг постиг правду: это я, я, похоронивший уже многих людей на этой земле, ни черта не вкусил от райских радостей. И я заплакал, стоя перед молодыми людьми, которые вышли встречать меня с песнью, — так приходили волхвы со своими дарами к рождению Иисуса Спасителя в смиренный хлев, к осиянным вечной славою яслям с золотистою соломою. Я заплакал, потому что знал, что ничего не принесли Иисусу дары волхвов во избежание его лютой смерти на кресте, не привели к райским радостям самого их Создателя.

Ибо не нашлось более сладкой радости, чем умереть ради жизни ближнего, а умереть ради вечной жизни всего сонма человеческого — это была радость неизмеримая, божественная. И такая смерть явилась творчеством рая — стало быть, творчество такое должно было быть райской радостью. Но никакой радости Он не вкушал, когда умирал на кресте, Он не стонал — хрипел от боли, и погибать во имя спасения других даже Ему оказалось не под силу. Он умер с криком сомнения — и был прав, ибо мы все на свете существовали сомнительно: надо ли было нас спасать ради жизни вечной, хотели мы того, чтобы время остановилось и смерти больше не было?

Так и осталось сие невыясненной тайной, и я смотрел в лица юношей и девушек, которые вышли встречать меня величальной песней, всматривался в их черные ангельские глаза — и видел в тот миг подлинное постижение и присутствие рядом радостей рая. Располагался сей Эдем где? В стране по имени Корея, в горном поселке в горах Дирисана с неожиданным для Кореи названием — Пристанище Иисуса. Значит, Он посетил эту страну и подлинно испытал радости рая, что смог передать их черным глазам корейских ангелов?

Я был доставлен в Пристанище Иисуса и поселен в доме пастыря — Моксанима, по изящным манерам которого и по поставу головы на сильной мускулистой шее я узнал барана горного, Берендея, которого убил когда-то ударом камня по имени Ондар, и мясо которого мы ели: я и девушка Серебряная Тосико, а также люди ее племени, после чего они и вместе с ними Серебряная Тосико съели и меня — у пещер Тепа, над озером Цинци, в эпоху классического неолита на острове под названием La Gomera Канарского архипелага.

Итак, через расстояние миллиона полных кругооборотов планеты Земля вокруг звезды средней величины, Солнца, мы снова встретились с муфлоном Берендеем, и на этот раз я вовсе не был расположен убивать его, а он не проявил никакого желания мстить мне, и даже не выказалось малейшей обиды в кротких выкаченных бараньих глазах Моксанима.

Из-за того, что он был съеден мной когда-то, а затем неведомыми для меня путями-дорогами перенесен с Канар в противоположную точку на земном шаре — в Корею, в горы Дири, в поселок под названием Пристанище Иисуса, между мною и Моксанимом ничего супротивного не было. Мы испытали взаимное удовольствие от того, что на наших долгих путях по вселенной уже познали чувство взаимного прикосновения друг к другу. А ведь этого могло и не быть — не только плюс двойного соприкосновения, но и минус десятого могло не случиться, ибо между векторами судеб миллиардных существований проходила зона отчуждения шириною в две-три бесконечности. Шутка, похожая на правду.