За этими воротами, прямо во дворе, на самом дальнем его углу, я, второй раз в истории, похоронил коня Буцефала. В первый раз похоронили его где-то в Индии. Земные дела Верховный Един совершает в паре с кем-нибудь, а я все свои дела завершил, и потому Буцефал мой мог спокойно лежать в углу двора под землей, ибо я уже в его помощи не нуждался. В доме буду жить един, и все, что я стану делать, уединившись в нем, уже не коснется никого — ни Господа Бога, ни праха Буцефала, ни того шестилетнего малыша, больного малярией, в крови которого стоит лютый холод — хотя одежонка на нем дымилась под прямыми лучами яростного солнца пустыни Кызыл-Кум.

Пройдя миллионы лет земных дорог, испытав на себе очарованье тысяч перевоплощений, я захотел окончательного и полного уединения только для того, чтобы

пока дышал и пока приходили слова и приносили с собой — каждое в самом себе — весточку из того мира, откуда родом все Александры человеческого мира, между которыми, как выяснилось, никого, никоим образом, никак, никого нет и ничего не стояло. Почему этого корейца звали Александром, никто не знал, но моего отца по-русски именовали Андреем Александровичем, стало быть, мой дед был Александр. А маму мою нарекли Александрой, она была Александрой Владимировной. И хотя меня не назвали Александром, но между мною и любым Александром или Александрой ничего и никого не было, поэтому я, потомок давно сгоревшего костерка по имени Александр, хорошо прочувствовал мимолетность его тепла и постоянство вселенского малярийного холода. Мой дед был Александром — и во дворе за воротами по имени Пимен мы повстречались втроем: Александр Македонский (или Великий), мой дедушка и я.

Дедушка Александр Ким громко и бодро постучал с улицы кулаком по сухим доскам Пимена, я открыл ворота, и когда дед вошел во двор, я, к удивлению своему, увидел перед собой веселого чернокудрого корейца лет тридцати пяти — сорока. Белые зубы сверкают в цыганской улыбке, в руке он держал за косички жухлых луковых перьев небольшую связку бурых луковиц. Дед шел мимо лукового поля и не выдержал: увидел в грядках созревшие репки лука, наполовину торчавшие из земли, мимоходом выдернул одной рукой и другой рукою — за косицы из земли, на ходу сплел желтые соломчатые увядшие перья лука в единую косичку. Вот и принес он ватагу изумительно красивых, блестящих от здоровья и силы луковиц, в угощенье Александру Македонскому. Имена у тех луковиц были — Миля, Пиня, Мефиодора, Ларсик, Нор, Кунор, Симпа.

Александр Македонский отрезал походным египетским ножичком Периклом луковицу Мефиодору, очистил от золотистой шелухи и, царственной рукою подняв до уровня глаз белое блестящее луковое яблоко, сначала полюбовался им, затем с азартным хрустом запустил в него свои молодые зубы. Александр-дед принес Александру Великому то, что император любил больше всего с самого раннего детства — терпкие сырые луковицы, от которых у человека, разрезающего их, бегут крупные бесчувственные слезы. Но дело в том, что еще у юного инфанта не текло слез при поедании любимого корнеплода, это дало еще один повод придворному звездочету и прорицателю Евлектрию Хусама предречь великую будущность Александру Филипповичу Македонскому. Который съел всего без остатка Мефиодору, затем и Ларсик, и Кунор, и Милю. Только прикончив последнюю, экс-император тепло икнул луковым духом и с улыбкой молвил:

— Сегодня обед мой был самым лучшим из всех обедов, какие только мне предлагали в Аттике, и в Египте, и в Персии, и в Индии. Он был чист от всякого яда, ибо каждая луковица, одетая в шелковую рубашку множество раз, и сухие перья, и мохнатое охвостье, на котором еще оставалась сырая земля, — все это свидетельствовало, что белого чистого тела луковицы, которое и мыть не надо! — не коснулась рука отравителя. И к тому же я сам очистил своим ножичком Периклом луковицы и тут же съел их сырыми, не вареными и не жареными, сохранившими в абсолютной нетронутости все жизнетворные полезные свойства, коими богато это боголюбимое растение. Недаром маг Евлектрий Хусама при определении земной пищи, что может быть достойна моей, также боголюбимой, царственной персоны, в первую очередь назвал репчатый лук.

Мой дедушка Александр (корейское имя его осталось для меня неизвестным) ласково потрепал молодого императора по плечу и, сверкнув в улыбке белыми зубами, ответил:

— Все-то верно ты сказал, ван — ним, насчет лука, только в одном маленько ошибся. В луковичках, которые ты съел, яд как раз содержался, но не очень страшный. Это селитра, которая идет в химическое удобрение, и это удобрение кореец-луковод сыплет на поле столько, что земли не видать. Похоже, как будто снег выпал в начале лета. Но уже на другое утро снега этого как не бывало, ночная роса съела селитру и ушла в землю, а там луковка съела росу и начала быстро расти. А потом она выросла, и ты съел ее, ван — ним. Но ничего, ты от этого не умрешь, тебя лишь прохватит небольшой понос и, может быть, немного потемпературишь, голова поболит, покружится, потошнит, в глазах мушки полетают, язык обложит белым, ну и настроение будет собачье. Тебе придет в голову дурацкая мысль, ван — ним, зачем надо что-то кушать, если вся еда, какая есть, — это отрава, от которой в конце концов умирают. Значит, вся жизнь отрава, ибо человек, как и всякое животное на земле, живет, чтобы есть. И однажды утром, принимая от жены чашку белого риса, вдруг подумаешь: она дает мне рис, чтобы я поел его и умер, — потом, целый день пробыв на поле, вернешься домой, откажешься от ужина, ляжешь на циновку и отвернешься коленями к стене! А через две недели умрешь. Это я так покончил на земле со своей жизнью, ван — ним, — я, а не ты, Александр Великий. Почему меня также назвали этим именем? Сам не знаю. Ведь имя дали мне еще до того состояния моей жизни, когда я что-то мог понимать и соображать, а потом мне и в голову не приходило спрашивать об этом у родителей, а потом я умер — и теперь, когда мы встретились, мой внучок, я ничего не имею тебе сообщить по поводу своего имени Александр, отчего твой отец — Андрей Александрович.

Нам втроем за воротами по имени Пимен, под его надежной охраной, было недурственно, мы были свободны от всех мерзопрелестей человеческой жизни, а в углу двора было никому во всей вселенной неведомое захоронение Буцефала, и Буцефал нас тоже охранял. Конечно, в голове немного зыбилось и кружило, словно это я сам накушался нитратного луку, — в голове кружило от чувства упоительной свободы, до которой я дошел благодаря тому, что однажды мне стало очень любопытно: почему моего отца звали Андреем Александровичем, а мать — Александрой Владимировной?

Странные, непостижимые дела. В ванной комнате, сплошь выложенной кафелем, увидел ползущую вдоль стенки по полу малюсенькую точку, которую мои глаза поначалу и за букашку-то не признали, а посчитали за блуждающую в пространстве ирреальности обычную черную мушку, каковая появляется в этих глазах в минуту усталости, — и все же это оказалась букашка, каким-то непостижимым образом попавшая в бронированный фаянсовым кафелем санузел, куда-то одиноко и обреченно ползущая. Букашку звали Лайола, чего она и сама не знала, не знала и того, как попала сюда и куда держала путь, а кто из нас знал обо всем этом, когда еле видимый ползал по желтому кафелю жизни? Кто знал, как его зовут по-настоящему? Мама моя не знала, почему ее по-русски назвали Александрой, а отец и под самой жестокой пыткой не смог бы ответить, почему отчество его — Александрович. Букашку Лайолу деликатно подхватили кусочком бумажной салфетки и с душераздирающим воплем: «Я такой же, как и ты, букашечка!» — выбросили в открытое окно.