Среди человеков, начиная с дикарей каменного века на острове La Gomera, что в Канарском архипелаге, состоящем из группы подводных вулканов, торчавших, словно бутылки с шампанским, на глубинном дне Атлантики, высунув свои горлышки над водою на высоту 1487 метров — вершина Гараджорай на острове La Gomera, — среди всех людей на космических дорогах истории человеческой я не встретил ни одного, кто мог бы мне сказать, что он вкусил радость райскую, после чего остался бы жив. А разве радость, покушав которую, обязательно надо умирать — это райская радость?

Нет, нет и нет! И когда голова моя, подсеченная ровно посередине шеи, над кадыком, стала заваливаться назад и стукнулась затылком о мою спину, я увидел запрокинутыми глазами некое волосатое существо с длинными руками и короткими ногами, которое быстро приближалось ко мне вверх ногами, торопливо перебирая ими, — явно с намерением сорвать с шеи мою запрокинутую голову, державшуюся на тонюсенькой стерве из мяса, кровеносных жил и кожи.

Я сильно испугался — зачем ему моя голова? Неужели мою голову оторвала гигантская горилла — а это была горилла — и съела ее? Горилла съела голову изобретателя Пятой Энергии Александра Бронски, после этого сама стала Александром Бронски! Она проглотила вместе с откушенным ухом и «Генератор Бронски». А поскольку между мною и Александром никогда (то есть всюду) ничего не было, то после головокружительного множества невероятных, удивительных, но всегда грустных приключений, после Суринамского зоопарка, бразильской сельвы и аргентинской пампы я вновь оказался один на дороге, и у меня в кармане был американский паспорт на имя Александра Бронски. Я шел по холодной, обледенелой горной тропе, приближаясь к Магелланову проливу, и думал вот о чем.

Сначала не было никакого начала, и мне не хотелось жить никогда. То есть как это — «никогда»? А очень просто — значит, «нигде». И я не жил нигде. Вдруг захотелось жить — и сразу «везде». То есть «всегда». И я стал жить везде, и жил всегда. Дорога жизни вела меня повсюду, не имела никакого начала, не привела меня ни к какому концу, которого тоже не было. Ну как при такой вселенской тоске не захотеть испытать райских блаженств? Я стал искать их, я искал на земле, под землей, на воде и под водой, на этом и на том свете — и всюду этот рай находил, да! — но райских радостей так и не испытал. Все оказывалось весьма дохловато, сиречь смертно, все самые вожделенные ядения плоти животной и питие сладких соков от плодов вертоградных превращались в неизменные кал и мочу, любое наисладострастнейшее содрогание совокупляемых гениталий подводило к стихийной эякуляции с бездарным, расточительным выбросом спермы — с двумя миллиардами обреченных на верную погибель собратьев Акимчиков. Так чего же я искал от своего первого проблеска человеческого сознания до последней ярчайшей вспышки его угасания во вселенской тьме?

На том свете, который назывался Онлирией, я увидел рыбу, что забралась на верхушку безлистого зимнего дерева и лакомилась снежинками, густо выпадавшими сверху, низвергаясь из более высокого мира. Я спросил у этой крупной черной рыбы, имя которой было Уроккы, испытывала ли она там, на дереве, подхватывая и всасывая в свой губастый круглый рот пушистые снежинки вышнего мира, райское блаженство. Рыба Уроккы повернулась боком, посмотрела внимательно мне в глаза круглым своим глазом, взмахнула два раза хвостом и, спустившись на единый уровень с моими глазами, обругала меня рыбьим матом:

— Икринку твоей матери, туда и сюда и обратно! Ты разумел ли сам, о чем спрашивал только что у меня? Я же не знала и знать об этом не хотела, не будь я рыбой по имени Уроккы! Спустился-ка ты вновь на свой низкий и поганый уровень, где белых чаек обмазывают черной нефтью. Там, внизу, и спрашивай у кого хочешь о райских блаженствах, а здесь, в Онлирии, мы не знаем, что это такое и с чем его едят! И пошел бы ты в Антарктиду, обратно в икринку твоей матери!

И вот я спустился в более низкий, чем Онлирия, параллельный мир и зашагал по заснеженной дороге Южной Америки, в сторону Магелланова пролива. Я шел в Антарктиду, куда меня послали, и там, в одном заливе моря Уэдделла, при температуре –50 °C, на береговом припае-айсберге, в несметной толчее императорских пингвинов, меня ждала моя супруга, чтобы передать мне с лап на лапу наше общее достояние — яичко, размером с большое фарфоровое яйцо Фаберже.

Шагнул с оконечия мыса Горна в надвинувшуюся жуткую волну Нору, похожую на встрепанного детеныша гигантского цунами, который размером был уже почти что с родителя, но покрыт по своему зазубренному гребню белокипенным кудрявым пухом молодой пены. Нора подхватила меня — и сначала махнула мною назад, обратно в сторону скалистого берега, потом мигом отбросила от него на сотню метров в открытый океан. Я тронул серьгу в ухе, которая долго пролежала в желудке орангутанга после того, как жуткая обезьяна сожрала мою голову — голову Александра Бронски. Таким образом после многих метаморфоз обезьяны серьга оказалась у меня в мочке уха, потому что между мною и Александром никогда (то есть нигде) ничего не было.

Итак, тронув пальцами, указательным и большим, источник Пятой Энергии, я уверенно шагнул в жутковатую, похожую на темный ад, океаническую пучину. Над нею, на водной поверхности, остались плясать, прыгая друг перед другом, косматые, в белопенном пуху, детеныши цунами — все с одинаковым именем Нора. Они впадали в неистовство от собственной пляски, заводились все больше и больше, свирепо набрасывались на все, что оказывалось на плаву в безумных водах Магелланова пролива: корабли, киты, хлам кораблекрушений.

В черной же глубине океанской было тихо — нет, совершенно беззвучно. Звуки суетных скандалов волн с поверхности вод не передавались с легкого воздуха в плотную морскую глубину. Я выбрал с помощью «Генератора Бронски» режим передвижения под водою самый комфортный — не механический, гравитационный, но вполне антигравитационный — метафизический. Пятая Энергия могла перевести меня из атомарно-молекулярного состояния в состояние мечтательное, даже бредовое, когда оказывается возможным осуществление любых, самых сюрреалистических желаний. Я захотел превратиться в героя одного метаромана, который, не выходя из своей московской квартиры, без всяких специальных приспособлений и безо всякого ущерба для своего здоровья запросто прошел пешком по дну Тихого океана от берегов Камчатки до острова Ионы. И, превратившись в этого героя, Акима, я с большим энтузиазмом шагал по гребнистому дну пролива Дрейка в направлении Антарктического полуострова, поминутно оглядываясь окрест и отлично все различая в темноте океанского дна. Пятая Энергия и обычные мои глаза (дальнозоркие, +2,5) обратила в камеры ночного видения, причем такого отличного качества, что я мог обозревать в цвете все самые удивительные гармонии подводной живописи.

Я видел дивный подводный рай своими глазами, которых не было, и поздравил Творца-Художника с его бесподобными сумасшедшими шедеврами — от всего сердца, которого у меня так же не было, как и не было его носителя, ибо тело мое оказалось нарисованным в астрале, и этот рисунок я как раз видел — словно бы со стороны. О, призраки земных человеческих существ, почему вы смотрелись столь бодрыми и уверенными, хотя никаких причин для этого не имелось, — ведь вас могли увидеть только чокнутые или же мертвые призраки, более безнадежная публика, нежели сами чокнутые. Я смотрел во все глаза, которых не было, на всех этих чудотворных, очаровательных призраков, которыми был забит, оказывается, подводный океанический мир под толщею воды в несколько километров. Ох, как тревожно было смотреть на призрак самого себя, столь бодро и уверенно двигавшегося по океаническому дну, — в обстоятельствах такого одиночества и абсолютной изоляции от окружающего мира, каковые споспешествовали бы разве только пути Абсолютно Одинокого Творца среди сонма произведенных его животворящим духом неисчислимых тварей.