— А жених у неё был?

— Был, — решительно заверила мамаша.

— Кто такой?

— Левецкий Януш.

— Официально просил руки?

— Не то чтоб официально, так ходил. И мать его была.

— Что ваша дочь говорила о случившемся?

Мамаша не могла больше сдерживать обиды и горечи:

— Ничего не говорила!

— Как это, совсем-совсем ничего?

— Поначалу совсем.

— А потом?

— А потом тоже ничегошеньки, только что на суде узнаю. А я и сейчас ничего не знаю. Она страх до чего скрытная, всё в себе держит!

— А Гонората к вам домой заходила?

— Заглянула тут одна, спросила, дома ли Стася, и тут же след простыл. Потом ещё три раза так заглядывала. Я спросила, чего это она в третий раз уже? Я-то спрашивала…

— А дочь что ответила?

— Сказала, мол, сестра она того, которого на суде увидишь. Ни словечка не скажет, такая завсегда скрытная! И упёртая!

— Кто где спит? Сколько у вас комнат?

— В той комнате, где Стася, мы с мужем спим, и она с другой дочкой на диване, и ещё сын. А во второй комнате дочь с зятем, двое детей у них.

— И никто не заметил следов побоев?

— Муж на работу ушёл, я с утра за молоком, а как от мясника вернулась — её уже не было.

— К мяснику за молоком? — поинтересовалась у брошки Патриция, на что Кайтусь хрюкнул и принялся сморкаться.

Чёрное мамашино дело продолжила соседка, некая Рутякова. Судья дал ей волю, не прерывал и не задавал дурацких вопросов.

— Брала я у Климчаков мясорубку, это с утра. А как сварила обед, пошла относить. Вхожу, значит, в кухню, а там Руцкая сидит. Гонората ей: «Идём, Стася, провожу домой», а та говорит: «Не пойду, всю ночь буду сидеть, пока Лёлик не вернётся». Своими собственными ушами слышала, только не моё это дело, я и не вмешивалась…

Патриция некоторое время размышляла над вероятностью, могла ли эта баба сама такое придумать или так, по-соседски, свидетельствовать в пользу Климчака? Вряд ли. Не то поколение. Если бы в интриге были замешаны родители, тогда ещё куда ни шло, но с молодёжью?.. Нет, ничего не поделаешь, приходится признать, что Стася и в самом деле впервые в жизни слетела с катушек.

Показания очередного свидетеля понравились журналистке больше. Приглашённый защитой сержант милиции участвовал в осмотре места происшествия и разъяснил, по крайней мере, топографические неувязки. Судья пустил дело на самотёк и почти сразу же предоставил этого свидетеля в распоряжение защиты.

— Можно ли было подъехать на машине к самой калитке? — спросил адвокат, запутав предварительно капустный вопрос.

Сержанту не пришлось продираться через пресловутый огород, хотя наличие собаки он подтвердил. Как и возможность приблизиться к калитке.

— Можно.

— Вы там и остановились?

— Да.

— А развернуться трудно было?

— Там просёлок, ничего трудного.

Странная защита. То, что подъехать легко, свидетельствовало, скорее, что Стасю могли задурить, подъехали к самой калитке, а когда вышла, быстренько впихнули внутрь, и дело с концом. Если бы ей пришлось пройти пешком хоть метров двадцать, было бы доказательство её сознательного участия в романтической прогулке с Лёликом при луне. А тут, выходит, девчонки имели полную возможность смыться на той же тачке… И где, спрашивается, Гоноратины яблоки?!

Похоже, судейская тупость оказалась заразна и перекинулась на адвоката…

Погодите-ка… Одно дело таксист, а другое — милиция. Может, милиция при свете дня и подъехала, не то что таксист в потёмках? Защитник просто обязан об этом спросить! Ах, да, таксиста же не нашли…

Судья показания сержанта вниманием не удостоил, а по своему обыкновению бурчал что-то невразумительное то ли для протокола, то ли заседателям. Оказалось вдруг, что дополнительные показания должна дать Зажицкая.

О, она, разумеется, была тут как тут! С чрезвычайным интересом слушала полемику между Стасей и Карчевской. А вот надобность в ней, внезапно возникшая у правосудия, ничуть её не порадовала. Видно было, как ей не хочется снова занимать свидетельское место. Патриции стало любопытно, на какой стадии находится в настоящий момент отставная любовница, ранее готовая бросить всё, начиная с мужа, ради своего ненаглядного? Выгораживать его будет или добивать?

Судья явно на предыдущем свидетеле отдохнул, набрался сил и теперь готов был к новым свершениям.

— Донос от обвиняемого получен насчёт вашего познанского дела, — начал он сурово. — Что скажете?

Зажицкая ощетинилась, словно перепуганный ёжик:

— Это неправда.

— Что неправда?

Пара секунд на обдумывание.

— Всё неправда.

— Но дело-то против вас в Познани заведено?

Свидетельница лихорадочно искала, что ответить.

— Нет. То есть… закрыто.

— А говорила, ничего не знаю!

— Так я только сейчас узнала. Это, как оно…

— Оговор, — быстро подсказал прокурор.

— Ага, оговор.

— Но обвиняемый изложил всё в письменном виде. Так как?

— Никак. В смысле… он того… со зла.

— А злился на что?

— Да я… я не соглашалась говорить, что Руцкая… того… сама на него вешалась.

— А вешалась?

Боязнь за себя у Зажицкой вдруг отошла на второй план, а на первый вырвалась мстительная обида.

— Не вешалась! Она с парнями не путалась. Это он упёрся, что раз такая святая, то он её должен… Напоили её.

Климчак на своём месте беспокойно заёрзал, а на его лице появились сначала удивление, потом гнев, а под конец — благородное возмущение, достигнутое с изрядным трудом.

Судья казался явно смущённым и неуверенным.

— А не было там с Гоноратой, когда те письма писали, какого разговора, что сговорились?

— Кто? — спросила совершенно сбитая с панталыку Зажицкая.

По судье было видно, что он понятия не имеет, кто с кем и в какую сторону. Дезориентированный старикан покопался в бумагах, посопел и буркнул что-то в прокурорскую сторону. Кайтусь только того и ждал.

— А вы не заметили, что Гонората с Павловской специально постарались подпоить Руцкую? Они ничего такого не говорили?

— Нет, Павловской не было.

— А кто был?

— Карчевская, — ответила свидетельница после продолжительного молчания и сквозь зубы.

— Карчевская говорила что-нибудь?