Салли знает, что последние главы я сочинял в слезах, печатая так быстро, как только мог, и все же медленнее, чем просились наружу слова. Она знает, что, перечитывая и правя текст, я тоже плакал. Эта история долго, долго была заперта во мне – история моих добропорядочных, любящих, ничем не примечательных и разом погибших родителей и их яркого друга, который периодически привносил в наш дом в Альбукерке волнующий дух романтики и приключений, друга, который допоздна не давал им спать рассказами о дальних краях, использовал их, жил за их счет, занимал у них деньги, не собираясь отдавать, о чем они прекрасно знали, и наконец, совершая в годовщину их свадьбы последний из своих полупьяных широких жестов, поднял их в воздух на неисправном самолете. Да, для него это был подходящий конец – но не для них. Не та награда, которая им причиталась за щедрость и преданность.

И вот сейчас, не один год продержав в себе горе и гнев, прожив это время в стараниях поменьше думать о событии, изменившем мою жизнь бесповоротно, как удар топором, – вдруг я восторгаюсь тем, какую пользу извлек из обнажения своего нутра. Странные мы существа, а писатели – одни из страннейших.

Не позвонить ли Сиду, спрашивает Салли, чтобы он дал знать Чарити? Да, черт побери, отвечаю я, и Стоунам, и Эбботам, всем позвони, кто к нам неплохо относится, и скажи, что Морганы устраивают вечеринку и требуют их присутствия. А я съезжу куплю угощение.

За получасовую поездку в центр я покупаю больше бутылок (в число которых, помоги мне боже, входит бутылка тернового джина – отголосок дней, когда в дело шел “Ням”), чем купил до этого за всю жизнь, и, выписывая чек, испытываю теплое, надежное чувство обладания банковским счетом, ощущение устойчивости даже в момент расточительности. Мы жили на мою зарплату и то немногое, что я получал как автор, откладывали. А теперь в скором времени придет чек, который затмит эти гроши. Нет, даже больше, чем ощущение устойчивости: великолепная уверенность богатого человека.

Ту закуску, что мне знакома – ржаной хлеб, твердый сыр, картофельные чипсы, соленый арахис, – я покупаю в щедром количестве и добавляю банку кофе на случай, если наших домашних запасов не хватит. Когда еду обратно, замечаю, что дни стали длиннее. В полпятого еще и не думает смеркаться. Небо потихоньку расчищается, ветер гонит облака на юг над озером Мендота.

Спускаясь по ступенькам, уже слышу их голоса внутри. Похоже, побросали все и прибежали, как добровольная пожарная команда. Открываю дверь – и меня встречают бурные аплодисменты. Дэйв Стоун, который недавно начал играть на блокфлейте и всюду носит ее с собой, выводит генделевскую тему: “Смотрите, идет герой-завоеватель!” Возгласы. Ко мне тянутся руки, освобождают меня от сумок.

Верные обычаям складчины, свойственным нашей эпохе и статусу, они принесли, кто чем был богат, что нашлось в холодильниках, что они начали готовить к своему домашнему ужину. Вижу на сушильной доске у раковины тарелку с печеньем, вижу наскоро приготовленный салат (некую смесь, умащенную покупным желе) и вижу роскошную вещь: цельный окорок, ароматный, не тронутый ножом, продукт теннессийской коптильни, которой владеет отец Элис Эббот.

Люди продолжают приходить. Моя рука побаливает от пожатий, уши оглушены шумом. Сквозь дым, крики и смех наш рождественский проигрыватель раз за разом повторяет свой единственный шедевр – арию Баха на струне соль в исполнении Пабло Казальса под фортепьянный аккомпанемент, до того настойчивый и бьющий по ушам, что звучит как похоронный марш.

Элис Эббот и Либ Стоун уговорили Салли надеть свой вышитый халат с драконами. Он на ней едва сходится, но выглядит она в нем царственно. Она восседает на кушетке, точно на троне, с увлажненными глазами, трепетная и сияющая, – кажется, что от нее исходит свет. Я бросаю на нее взгляд лишь время от времени, ибо в комнате стоит сумбур батальной сцены, приводящий на ум Севастополь у Толстого и Ватерлоо у Стендаля. Вначале вижу ее спокойно сидящей на кушетке, затем – уже на стуле, выпрямив спину, затем – стоящей. Я понимаю, хоть и не способен тут ничего поделать и, честно говоря, не ощущаю в этом особой необходимости, что внутренний жилец не дает ей покоя. Иногда наши взгляды встречаются. Мы обмениваемся радостными кивками.

Около шести появляется Сид, дико возбужденный, радостно ревущий, в каждой руке по бутылке шампанского – того и гляди начнет ими жонглировать, как булавами. Из его нагрудного кармана торчит большая карточка, он жестом показывает мне: возьми. Она от Чарити.

Мне удается передать карточку Салли через толпу, и у нас происходит короткий немой диалог посредством бровей. Мы с Сидом протискиваемся в кухоньку открыть шампанское. Элис Эббот, начавшая резать окорок, уступает нам место, и вот мы стоим бок о бок у раковины, придерживая пробки большими пальцами. С кривой улыбкой на опущенном лице Сид говорит мне:

– А ведь я это предсказывал. Ну, какие ощущения?

– А какие ощущения у отца троих детей?

– На это способен любой дурак.

Хлоп! Его пробка летит в потолок. Хлоп! Моя следом. Возгласы. Гости быстренько осушают бокалы, протягивают их нам пустыми, мы наливаем. Потом Сид поднимает свой бокал и просит тишины. В конце концов она наступает. Салли, я вижу, опять сидит на кушетке. Делаю движение, чтобы подойти к ней с бутылкой шампанского, но она поднимает свой бокал, показывая мне, что у нее уже налито.

– За талант в нашей среде! – провозглашает Сид. – За бракосочетание огнива и трута, за божественную оксидацию!

Все пьют за меня, я ухмыляюсь и смущенно поеживаюсь. Затем Эд Эббот, сияя, как новенький доллар, влезает на стул и, воздев руку с бокалом к потолку, говорит:

– А между тем здесь идет и творение иного рода. Чарити уже показала, как это делается; теперь мы можем стать изумленными свидетелями чего-то столь же впечатляющего. Предлагаю тост за Салли – чтобы ее творение было таким же успешным, как у Чарити, и таким же нетрудным, каким его представляла моя старая чернокожая нянюшка в Джорджии: “Ну, братец, это как горох лущить”.

Тут уже мне сам бог велел осушить бокал. Пью за Салли с особым чувством и с мыслью, что я сам должен был произнести этот тост.

Понятия не имею, сколько народу у нас в гостях, кто приходит, кто уходит; выйдя на минутку на задний двор подышать прохладным, влажным вечерним воздухом, вижу на подтаявшем сугробе свидетельство того, что кто-то смешал слишком много сортов воодушевления. Спускается домохозяин попросить нас не так сильно шуметь, и мы ему наливаем. Около семи Элис и Либ подают на картонных тарелках (нормальных у нас только шесть штук) куски запеченного окорока с ржаным хлебом и салатом. Притушаем внутреннее пламя, которое так рьяно развели, заливаем его крепким кофе, а потом опять позволяем ему разгореться.