– Но она очень организованная, – сказала Салли. – Умеет найти время для всего, для всей этой напряженной общественной жизни, но притом каждое утро она с детьми, перед ужином и перед сном тоже. Она их поднимает и укладывает, она им поет, она им читает, играет с ними. Она чудесная мать.

– С этим спорить не буду. Я просто задаюсь вопросом, относится ли Сид к этой жизненной программе с таким же энтузиазмом, как она. Иногда у меня даже создается впечатление, что она сама не относится к ней с таким энтузиазмом, как ей кажется.

Опять Салли в раздумьях.

– Возможно, Чарити не совсем последовательна, – сказала она. – Она хочет иметь много детей, но одна из причин в том, что она тогда волей-неволей не сможет уделять слишком много времени никому из них в отдельности. Она считает, определенная доля невнимания детям в большой семье идет на пользу. Ее мать, говорит она, слишком на нее давила. Судя по всему, у них часто возникали стычки. Ну, зная их, это нетрудно себе представить. И вот теперь Чарити хочет шестерых или семерых, чтобы не повторить ошибки, которую допустила ее мать. Она считает, невнимание – вещь хорошая, если это на самом деле не такое уж невнимание, если мать думает, планирует, руководит и приглядывает.

– Можно не сомневаться, что Чарити все это делает.

– Да. – Снова Салли молчит, размышляет. Затем: – Иногда, впрочем… не знаю. Она замечательная, заботливая, любящая, она на обоих завела по альбому и все туда заносит с первого же дня – ну, ты понимаешь: первая улыбка, первый зубик, первое слово, первое проявление индивидуальности. Фотографии на каждом этапе. Она уже учит Барни считать, читать, определять время по часам, каждый день на это отводится полчаса. Как она умеет организовать свой день – это просто невероятно. Но знаешь, мне кажется, я ни разу не видела, чтобы она подошла к кому-нибудь из этих милых деток и крепко обняла, потискала просто потому, что он есть, родился, что он ее и она его любит. Когда у нас появится свой, не позволяй мне иметь план на каждый час, который я с ним буду проводить.

– Постараюсь помнить про это, если мои собственные планы мне не помешают.

Смех, потом молчание. Наконец Салли сказала:

– Не следовало нам так про нее говорить. Только представь, каково бы нам было без них.

– Представил, – отозвался я. – Для меня – Труды Беспросветные, для тебя – Тоска Зеленая. Я ей желаю, чтобы все ее планы осуществились. Чтобы у нее было семеро детей, все с коэффициентами интеллекта сто шестьдесят или выше. Чтобы последние четыре были девочками. Чтобы они росли в этом большом доме в Мадисоне, а каждое лето проводили в Вермонте в компании двоюродных и троюродных, и любили мать, и уважали отца, и хорошо учились, а потом стали послами во Франции.

– Аминь, – подытожила Салли. – Я ей передам твои пожелания, хорошо?

– Передай, пожалуйста, – сказал я.

Нет, Салли не была одинока. И то, что порой отвлекало нас друг от друга, отвлекало, насколько помню, лишь ненадолго. Мы любили нашу жизнь, мы почти не переключались с нее на что-либо другое – разве только когда митинги в поддержку Испанской республики рябили застойные университетские воды и беспокоили власти штата, или когда губернатор Фил Ла Фоллетт выдвинул предложение, внушавшее тревогу своим фашистским звучанием, или когда истеричный, пенящийся голос Гитлера по нашему радио напоминал нам, что мы идем по шаткой доске, ведущей от мирового экономического кризиса к возможной мировой войне.

Нам было не все равно. Мы жили в те времена, в какие жили, а они были тяжелыми. У нас имелись интересы, большей частью литературные и интеллектуальные, но порой, что было неизбежно, и политические. Однако память приносит оттуда прежде всего не политику, не тяготы существования на сто пятьдесят долларов в месяц и даже не мои литературные труды, а проявления дружбы: вечеринки, пикники, прогулки, полуночные беседы. Изредка выдававшиеся вольные часы шлют мне из прошлого свои приветы. Amicitia сохраняется лучше, чем res publica[44], и как минимум так же хорошо, как ars poetica[45]. Так во всяком случае мне сейчас кажется. Лица друзей – вот что освещает мне те месяцы.

В первых числах ноября я взялся за роман. Остановиться, начав, я не смог бы, даже если бы захотел. Я писал каждое утро, писал вечерами, по субботам, по воскресеньям. Черновой вариант был готов через полтора месяца, и за рождественские каникулы, работая без перерыва, я его отредактировал. Через два дня после Нового года я отправил рукопись в издательство.

Будь я старше и умнее, я потратил бы на книгу не два месяца, а два года. Одной из причин спешки было глупое удовольствие: я бью рекорды, у меня каждая минута на счету! Толстея и тяжелея от недели к неделе, рукопись радовала меня, как скупца кубышка. Ритуалы работы были для меня священными, нерушимыми ритуалами жизни. Мне кажется, я верно припоминаю, что утром, когда отнес готовый роман на почту, я вернулся домой и вместо того, чтобы отпраздновать завершение труда, употребил час, остававшийся до занятий, на то, чтобы начать рецензию на чью-то книгу.

В середине января Дэйв Стоун, Сид и я взялись за составление одной из тех учебных антологий, какими молодые преподаватели надеются придать солидность своему списку публикаций. Стоун, Ланг и Морган, “Пишу, ибо убежден”. Но я занимался антологией не за счет своей литературной работы, а за счет вечеров, Салли, подготовки к занятиям и сна.

Веди я тогда дневник, я бы проверил с его помощью те воспоминания, что выглядят правдоподобными, но не гарантированно верными. Но вести дневник в то время означало бы примерно то же, что делать записи, несясь в бочке через Ниагару. Наша жизнь, при всей своей бессобытийности, влекла нас стремительно. Пожалуй, мы могли бы дать пару очков вперед пресловутому нынешнему “поколению сей минуты”. Может быть, отсутствие дневника – в каком-то смысле неплохой признак, хотя точность воспоминаний и страдает. Генри Джеймс где-то замечает: если тебя тянет делать записи о том, как что-то тебя поразило, то, вероятно, оно поразило тебя не так уж сильно.

Расскажу о том, что поразило меня в конце концов. 19 марта 1938 года, суббота.

Моррисон-стрит, середина дня. Мы побывали у Чарити в больнице и теперь обходим ради прогулки наш квартал, медленно, потому что у Салли срок приближается и она грузная, осторожно, потому что на тротуаре все еще есть обледеневшие участки. Воздух промозглый, он холодит ноздри, но по-настоящему зябко быть не может: когда пробивается солнце, от крыш идет пар. Из-под осевших холмиков снега вдоль бордюров и подъездных дорожек текут ручейки. На лужайках, где протаяло, видна неприятно почерневшая трава.

Мы говорим про сурка. Я подсчитал на пальцах, что после того, как он в солнечный день второго февраля юркнул обратно в свою нору, прошло больше шести недель[46].