Это была его тропинка. Он ходил по ней с тех самых пор, как его стали отпускать из дома одного. И хотя этой тропинкой явно пользовались овцы и олени, он ни разу не видел на ней ни одного человека и считал ее единственной частичкой этого мира, принадлежащей ему и больше никому. Лучшего пути для бегства из прошлой жизни было не придумать.

Он посмотрел вниз на жилища ткачей и улыбнулся, представив разговор, который скоро состоится между отцом и стариком Бекеттом, но улыбка почти сразу сошла с его лица. Он пожалел, что ему не хватило смелости сказать Бекетту всю правду: что он покидает эту долину, эти горы и эту жизнь; что он, следуя по дедовым стопам, отправляется в море, но, в отличие от деда, обратно уже не вернется.

Тропинка пересекала каменистую осыпь и, едва заметная глазу, взбегала вверх. Мэттью шагал по ней неторопливой, размеренной походкой жителя холмов. Он мог идти так много часов подряд, не сбивая дыхания, в ритме, который задавал он сам, а не диктовал изменчивый горный рельеф. Спешить ему было некуда.

Над склоном с криками парил канюк. Мэттью все еще видел поднимавшиеся из долины дымки, но рассчитывал добраться до перевала прежде, чем дома заметят пропажу. Даже при всем желании домашним было уже его не догнать.

Ближе к утесам тропинка пошла круче, и Мэттью пожалел, что не прихватил посох. На последнем участке, в узкой расселине между скалами, ему приходилось руками цепляться за ледяные на ощупь камни.

В конце концов он взобрался на гребень и уселся, свесив ноги, лицом к долине. Солнце уже взошло над перевалом, овцы в загонах блеяли, призывая ягнят.

С места, где сидел Мэттью, открывался вид сразу на два озера: одно сверкало на солнце, а другое, на западе, мрачно темнело в тени обступивших его серых утесов. Но оба были чрезвычайно живописными и гладкими, точно шлифованная сталь.

Мэттью развязал торбу, достал ломоть хлеба и позаимствованную в кладовой ветчину и поел машинально, будто заправился топливом.

Внезапно похолодало, долину накрыла тень. На востоке налетевшие откуда-то облака заслонили солнце. Мэттью поднял воротник и подумал, что на ходу он быстро согреется.

И тут далеко внизу, в том месте, где овечья тропинка ответвлялась от основной дороги, он заметил крохотную человеческую фигурку. Кто-то следовал за ним по пятам! Мэттью всматривался в фигурку недоверчиво и с раздражением: как этот кто-то посмел ступить на тропинку, которая принадлежит ему и никому больше!

Внезапно ему пришло в голову, что, возможно, родные обнаружили записку раньше, чем он рассчитывал, и отправили вдогонку одного из братьев. Но даже еще не додумав эту мысль до конца, он знал, что она неверна. Мэттью сотни раз видел, как его братья ходят по горным тропам; хорошо помнил, как они при этом движутся, как держатся.

Кроме того, было что-то странное в том, как суетливо фигурка взбиралась вверх по склону. Издалека было не разобрать, но Мэттью показалось, что это какой-то мужчина – в этом он был полностью уверен – спасается бегством.

Одна рука незнакомца безвольно свисала вдоль тела, раскачиваясь на ходу, как у тряпичной куклы. Мэттью, когда он заметил это, бросило в дрожь.

Еще более странным Мэттью показалось лицо незнакомца. Почти все время тот поднимался, склонив голову и глядя себе под ноги, показывая Мэттью свою макушку, волосы на которой казались мокрыми и тускло отливали на солнце. Но время от времени путник все-таки смотрел вперед, словно выбирая дорогу. Насколько Мэттью удалось рассмотреть за эти краткие мгновения, на лице незнакомца была маска или, скорее, полумаска, как на карнавале. В сочетании с безжизненной рукой это выглядело весьма загадочно.

Мэттью решил дождаться и пропустить странного незнакомца вперед, рассудив, что уж лучше один раз с ним поздороваться, чем терпеть его у себя на хвосте. Но немного спустя он вспомнил про дедову подзорную трубу.

Сгорая от любопытства, Мэттью извлек ее со дна котомки и направил на тропинку, но незнакомца в поле зрения не поймал. Тогда он опустил инструмент, невооруженным глазом нашел путника и после этого опять посмотрел в подзорную трубу. Но едва ему удалось сфокусировать ее на движущейся фигуре, как та исчезла за большим камнем.

Вынырнув из-за него, незнакомец поднял голову и взглянул в сторону Мэттью. Тот вскрикнул и чуть было не уронил подзорную трубу в пропасть. Понадобилось время, чтобы собраться с духом и заставить себя снова в нее заглянуть.

Незнакомец передвигался даже быстрее, чем сначала показалось Мэттью. На самом деле он не шел по тропинке, а бежал, приближаясь с невероятной скоростью. Что касается его диковатых ужимок и ни на что не похожей походки, то подзорная труба объяснила Мэттью их причины.

Левая рука у незнакомца была совершенно очевидно сломана, причем, скорее всего, в нескольких местах. Левая кисть превратилась в трудно узнаваемый кровавый ошметок, как если бы попала под кузнечный молот. Левая нога, тоже вся переломанная, омерзительно вихлялась и выкручивалась на ходу. Одежда была изорвана в клочья и пропитана кровью.

Волосы, казавшиеся Мэттью мокрыми, слиплись от запекшейся крови и выглядели так, как будто незнакомца скальпировали американские дикари, про которых рассказывал дед. Но ужаснее всего было лицо.

Оно представляло собой сплошное кровавое месиво, какое увидишь разве что на скотобойне или в ночном кошмаре. Одна его половина, на которой не осталось вообще ничего, кроме раскромсанных хрящей и изодранной в клочья плоти, напоминала овечью тушу, основательно обклеванную грачами. С другой половины смотрел немигающий глаз.

Первой мыслью Мэттью было, что незнакомца жестоко избили. Но кто это мог сделать? Или что? Он сам всего полчаса назад прошел тем же путем и не встретил никого, кроме старого мистера Бекетта. А судя по тому, как выглядел незнакомец, на него напал по меньшей мере лев.

Почему он не позвал на помощь, думал Мэттью, и каким образом ему с такими увечьями удавалось так нестись по крутой, каменистой тропе? Сам Мэттью, целый и невредимый, не смог бы подниматься по ней бегом, даже если бы за ним гнались черти. Он опять посмотрел в подзорную трубу и опять чуть не выронил ее из рук.

Незнакомец не оглядывался назад, как делал бы человек, опасающийся погони, и не смотрел вперед, выбирая путь, как сначала показалось Мэттью. Когда Мэттью посмотрел на него в подзорную трубу, он тоже поднял голову и поглядел вперед – но не на тропинку, а на Мэттью. В его взгляде – так ярко, что это было видно даже на изуродованном лице – горела фанатичная решимость. Он ни от кого не убегал. Он гнался за Мэттью.

Мэттью вскочил на ноги, запихнул подзорную трубу в котомку и поспешил в путь. Некоторое время спустя с неба посыпались редкие снежинки, но мысли Мэттью были целиком заняты преследовавшим его вурдалаком. Снег его не пугал: он много раз попадал в горах в снегопад, а горные тропы знал как свои пять пальцев.

Но легкий снегопад очень быстро превратился в настоящий буран, да такой, какого Мэттью в жизни не видывал. Сколько ни щурился, он не мог разглядеть перед собой ничего, кроме кипящей снежной мглы.