Ветер дул в лицо с такой силой, что Мэттью несколько раз не выдерживал и поворачивался к нему спиной, но ветер хватал его и грубо пытался развернуть обратно. В очередной раз обернувшись назад, он заметил смутную тень своего преследователя и пустился бежать.

Он уже подумывал о том, чтобы свернуть с тропинки и попробовать выбраться на тропу, которая приведет его вниз, в долину, в родительский дом, где уже ничто не будет ему угрожать. Если бы удалось спастись от кошмарного существа, он бы с радостью принял любое наказание от отца и вынес насмешки братьев.

Но беда в том, что Мэттью перестал понимать, в какой стороне искать нужную тропу; он вообще больше не понимал, где что находится. Снег укутывал его со всех сторон подвижным саваном, скрывая из виду все, что хоть как-нибудь помогло бы сориентироваться.

Оставалось вслепую бежать вперед. Ужас перед существом поглотил все остальные страхи. Снег хлестал в лицо, обжигая холодом кожу. Мэттью посмотрел назад: существо было в нескольких шагах. Он слабо, совсем по-детски, вскрикнул – и кое-как остановился у самого края пропасти. Сзади медленно приближалась безобразная нечисть.

Мэттью посмотрел по сторонам, но бежать было некуда, разве только ринуться прямо на существо, которое все яснее вырисовывалось в снежной круговерти. Мэттью заплакал и в отчаянии прокричал:

– Ты кто? Что тебе от меня нужно?

Существо продолжало молча надвигаться и остановилось в паре шагов от Мэттью. Теперь Мэттью во всех ужасающих подробностях были видны его увечья, а еще обнаружилось, что одето существо в точности так же, как Мэттью, а на его изуродованном плече висит точно такая же котомка. Пораженный этим открытием, Мэттью уставился на единственный глаз существа – такой же серый, как у него самого.

– Нет! – пронзительно завопил он, и с ним вместе зашлось криком существо – беспощадное кривое зеркало его собственного страха.

Мэттью отпрянул, оступился и полетел на острые камни, усеивавшие склон горы под утесом.

* * *

Его нашел мистер Бекетт. Ему было много лет, и в молодости он побывал на войне, хотя, в отличие от дедушки Мэттью, никогда об этом не рассказывал. Но даже после самых жестоких сражений не видел он такого кровавого месива: левая рука и нога у мальчика были вдребезги раздроблены и вывернуты под невозможным углом к телу, а лицо…

Бекетт узнал Мэттью только по одежде. Он отвернулся, едва сдерживая подкатившую к пересохшему горлу тошноту. Не глядя набросил он на мертвое тело свой плащ и отправился в деревню сообщить родителям Мэттью, что стряслась беда.

При виде ужаса, который, без сомнения, отразился на моем лице, дядюшка Монтегю улыбнулся мне из своего сумрака и протянул подзорную трубу. Я собрался было посмотреть в нее, но в последний момент испугался: мало ли что я в нее увижу. Можно подумать, в ее линзах могло навсегда запечатлеться душераздирающее зрелище, которое когда-то открылось Мэттью. Собственный глупый страх вызвал у меня смущенную улыбку.

– Тебя что-то развеселило? – поинтересовался дядюшка Монтегю.

– Я просто напомнил себе, что уже вышел из того возраста, когда меня было легко напугать страшной историей.

– Неужели? – как-то уж слишком недоверчиво спросил дядюшка Монтегю. – По-твоему, существует возраст, после которого человек не подвержен страху?

– Возможно, – сказал я, стараясь на сей раз не оскорбить в дядюшке рассказчика. – Но от этого истории, которые рассказываете вы, дядюшка, не перестают быть очень и очень жуткими.

– Несомненно, – сказал дядюшка Монтегю. Тон его показался мне странным.

– А вы, сэр, никогда не думали их опубликовать?

– Нет, Эдгар, – ответил он. – Это было бы неуместно. В конце концов, все эти истории, как я уже тебе намекал, не мои.

– Простите, дядюшка, я не понимаю, – недоумевал я. – Если истории не ваши – то чьи же они?

– Они принадлежат их участникам, – ответил он. – А я всего лишь рассказчик.

– Но как может быть…

– Боюсь, Эдгар, теперь тебе точно пора, – перебил меня дядюшка Монтегю; он встал, лицо его вдруг посерьезнело. – С наступлением темноты тебе здесь станет неуютно.

Я не понял, что может перемениться с наступлением темноты в доме, где темно всегда, невзирая на время суток. Но дядюшка уже стоял в дверях кабинета, и я, поскольку огонь в камине неожиданно почти совсем погас, поспешил последовать за ним.

– Держись тропинки, Эдгар, – сказал он на пороге дома с трогательной заботой, какую всегда выказывал на прощанье. – И не мешкай в лесу.

– Спасибо, дядюшка… – начал было я, но за мной уже захлопнулась дверь. Защелкали замки и щеколды.

Неловкость, с какой попрощался дядюшка, вызвала у меня улыбку: этот столько повидавший в своей жизни человек бывал порой так очаровательно пуглив.

И все же меня беспокоило, не слишком ли много времени он проводит наедине с самим собой. Особенно настораживало его весьма экстравагантное заявление, будто это не он сочинял свои истории. Ведь даже я, несмотря на юный возраст, прекрасно понимал – и пытался объяснить это дядюшке, – что в большинстве случаев главные действующие лица погибали или же переживали такие потрясения, после которых у них едва ли возникли бы желание и возможность записать или надиктовать рассказ о своих злоключениях.

При этом я и не думал подозревать дядюшку в умышленном обмане, считая отказ от авторства одним из проявлений его эксцентричной натуры. Бросив последний взгляд на дом, я пустился в обратный путь.

У меня никогда не возникало желания сойти с тропинки или подольше погулять по лесу, хоть я и чувствовал себя там в полной безопасности. Так что дядюшка тревожился напрасно: мешкать в лесу я не стал бы ни за какие коврижки.

Никогда раньше я не уходил от дядюшки в столь поздний час, а потому не знал, как быстро может опускаться темнота: дядюшкин порог я переступил еще в сумерки, а к тому времени, как я достиг леса, уже наступила настоящая ночь.

Когда я вошел в лес, до меня донесся звук, который я принял за вой дядюшкиной собаки и подумал, что надо бы спросить его о ней, – ведь я до сих пор так ее и не видел, да и дядюшка ни о какой собаке ни разу не упоминал. А я меж тем очень любил животных.

Я уже довольно сильно углубился в лес, когда меня вдруг обдало холодом, а в окружающей черноте почудились неясные силуэты. Мне пришлось остановиться, чтобы хорошенько всмотреться во тьму и убедиться, что силуэты – всего лишь плод моего живого воображения.

Но убедился я совсем в другом. Когда глаза привыкли к темноте, я отчетливо увидел, что я в лесу не один.