Здесь и пахло иначе.

Сдобой крохотных пекарен, кофе и пряностями, еще красками, свежестью, радостью какой-то, которая заставляла Тельму чувствовать себя чужой. И она сторонилась, что витрин, что собственного в них отражения – всклокоченной мрачной девицы, одетой не по месту неряшливо.

Она сама не заметила, как ускорила шаг, спеша убраться с этих ровных улиц, сбежать от домов из красного кирпича, от фонарей и кованых вывесок, от людей, которых было много, несмотря на поздний час. Напротив, вспомнилось, что Второй округ с наступлением ночи оживает.

Художники и писатели, актеры и актрисы, достаточно успешные, чтобы позволить себе здесь квартиру, пусть и крохотную, съемную. Мама рассказывала, как жила здесь, с улыбкой, словно сама не верила, что было это в ее жизни.

Нет, ни к чему воспоминания.

Не сейчас.

Дом, в котором обретался мистер Найтли, для разнообразия был сложен не из треклятого кирпича, но из серого камня. Он выделялся и формой своей – одноподъездный, но в пять этажей, дом напоминал башню. И узкие окна усиливали сходство, как и круглая крыша с флюгером-всадником. Всадник этот утратил голову, но при том безголовая его фигура удивительным образом гармонировала с общим мрачным обликом здания.

Вместо дверного звонка с ручки свисал бронзовый молоток.

Тельма осторожно коснулась гладкой его рукояти. Как ни странно, но открыли сразу. Мистер Найтли собственной персоной.

– Ну здравствуй, дорогуша, – сказал он, дыхнув в лицо горьким дымом, – а я уж начал опасаться, что не доживу до твоего появления. Проходи.

Он не изменился.

Разве что меньше стал, Тельма помнила его высоким, а оказалось – он на полголовы ниже ее самой. И лысина разрослась, а кожа потемнела, обрела желтый болезненный оттенок. Кофта же его, серая, вязаная косичкой, осталась прежней. Лишь кожаные нашлепки на рукавах повытерлись до белизны.

– Не мнись, дорогуша, чай, не чужая.

А какая?

Чужая. Своих не бросают, а ее, Тельму, бросили. И теперь нечего притворяться добрым старым дядюшкой, хотя добрым мистер Найтли никогда не был.

В доме его пахло табаком. Дерьмовым, к слову, табаком, самого дешевого сорта, который он предпочитал прочим. Здесь было тесно и как-то пыльно. Захламлено.

– Иди, не стой, прислуги не держу.

– Позволить не можете?

– Могу. – Мистер Найтли бодро ковылял по узкому проходу, освещенному единственной лампочкой. Она свисала на длинном шнуре, покачивалась, пугая тени и клочья пыли. – Но не хочу, чтоб в моей квартире всякие шарились. Прислуга, дорогуша, имеет нехорошую привычку совать свой нос туда, куда не просят.

Вещи мешали друг другу. Старый буфет с пузатыми дверцами нависал над крохотным столиком, выстроились вдоль стены стулья, а табурет взгромоздился на полосатую некогда софу. Ее обивка расползлась, и из дыр торчали клочья конского волоса.

– Некогда заняться. Ты не смотри, я здесь не живу почти. И парадным ходом не пользуюсь. Считай, что для тебя исключение сделал.

Он остановился у подножия лестницы.

– Спасибо, – отозвалась Тельма, обходя кусок не то кресла, не то зеркальной рамы.

– Всегда пожалуйста, дорогуша, всегда пожалуйста… сочтемся, я думаю.

Мистер Найтли по ступенькам поднимался бодро, и хромота его была почти незаметна. Тельме не осталось ничего, кроме как идти следом.

Второй этаж.

И запах запустения, музея, в который давно уже никто не заглядывает.

Третий. Четвертый. Лестница узкая, как повернуться, но на стенах висят картины, правда, слишком темно, чтобы разглядеть, что именно изображено на них.

Пятый.

Громко щелкает выключатель, вспыхивают лампы, заставляя Тельму зажмурится. Здесь все иначе. Чисто. Упорядоченно. И, пожалуй, уютно.

– Привык, понимаешь ли… – Мистер Найтли потер руки. – А мои привычки – то немногое, что у меня осталось. Целители настаивают, чтобы я переехал. Климат тут, видишь ли, неподходящий. Пыль. Еще и лестница. Для сердца вредно. Что они понимают, идиоты!

Красная дорожка с зеленым бордюром. Вишневые панели, разменявшие не один десяток лет. Фотографии. Тельма ожидала, что угодно, но не эти фотографии.

– Узнаешь? Конечно, еще бы… все-таки ты не была младенцем.

– Мама?

Черно-белые снимки, и Тельма уже забыла, насколько они могут быть выразительны.

– Это… из «Потерянного сердца», верно?

Элиза Деррингер в белом платье, почти подвенечном. На самом деле платье – Тельма точно помнила – было бирюзовым, но на снимке почему-то казалось белым.

– А это… «Влюбленные из Хамары»? И еще «Последняя жертва Атцлана»? И это… «Сердце Масеуалле»… «Корхэма»… здесь все, да?

– Все, которые я ставил. – Мистер Найтли погладил снимок. – Она была великолепна. Потом были и другие, но не то… все не то… они висят ниже. Здесь – ее место.

Но не Тельмы.

И эти снимки, которых у самой Тельмы не было, – куда подевались? – заставляли ее острее ощущать собственную некрасивость. Неполноценность даже.

– Но ты пришла не для того, чтобы посмотреть на старые фото. Если хочешь, я сделаю для тебя копии. Пленки остались.

Хочет.

Но… не сейчас. Быть может, позже, когда Тельма сможет позволить себе, если не дом, то хотя бы квартиру, чтобы без соседей и неудобных вопросов, не ответить на которые она не сумеет.

К счастью, в кабинете фотографий не было.

Кабинет этот вообще выглядел удручающе пустым. Четыре стены. Секретер. Стол. Кресло на львиных лапах. И второе, вовсе не столь роскошное, надо полагать, поставленное для редких посетителей. А в том, что посетители здесь случались нечасто, Тельма не сомневалась.

Она стояла, разглядывая выцветшие обои, бархатные щиты штор и зеленый ковер с парой заплат. И единственное украшение – статуэтка крылатого льва. Золотой зверь растянулся на пьедестале из яшмы, и выглядел он почти живым.

Мистер Найтли с кряхтением взобрался на кресло, слишком большое для субтильной его фигуры. Тронул льва, развернул к Тельме и сказал:

– Приятно, когда твои прогнозы сбываются. Из некрасивой девочки получилась некрасивая женщина.

Это не было хамством, лишь откровенностью на грани хамства.

– Так зачем ты пришла, Тельма Деррингер.

– У меня другая фамилия.

– И что с того? У меня их пять. Это очень удобно, дорогуша, иметь несколько фамилий. Можно подобрать ту, которая подходит к настроению. Скажем, Найджел Найтли груб, а Мелисса Вернон льстивая тварь.

– Это псевдонимы.

– А какая разница? Я примеряю этих людей на себя, я становлюсь ими. Здесь. – Он постучал пальцем по покатому лбу. – И поэтому хочу спросить тебя, кто ты?