Шарль Фольке сознательно назначил коктейль в «В&М» на тот же вечер, что и вручение одной литературной премии. Он давно знал, что само по себе искусство никого особо не возбуждает, за исключением разве что горстки эрудитов, — а потому необходимо торговать имиджем. Все средства были хороши для того, чтобы о Фио и ее работах заговорили. Важен лишь результат. И если ее признание требовало праздников в роскошных заведениях, с полуголыми манекенщицами, звездами футбола, музыки и кино, и если ради этого предстояло позировать для обложек журналов и выступать по телевидению, то Шарль Фольке был готов пожертвовать собой. За несколько месяцев до смерти Амброз, рассказывая историю Алкиноса, поведал ему о том, что жертвоприношение является важнейшим деянием для человека, отличая его, с одной стороны, от богов, которым предназначены дым и ароматы жертвенного мяса, а с другой — от животных. Что ж, именно так: он принесет себя в жертву ради такого дела! Когда с ним связались представители двух известных марок шампанского с предложениями о спонсорстве мероприятия, он выбрал ту, которая предлагала больше пузырьков.

Несмотря на все уговоры и нижайшие просьбы Шарля Фольке, Фио наотрез отказалась участвовать в этом светском мероприятии, прикрывшись для приличия какой-то болезнью, которая якобы приковала ее к постели. Микробы спасают от многих социальных обязательств. Она прекрасно понимала, что на вечеринке очутилась бы в толпе занятных штучек, строящих из себя богему.

В этом обществе знакомым считался любой, с кем ты пару-тройку раз находился вместе в одном помещении, приятелем — тот, кому ты пожимал руку, а другом — человек, с которым тебе хоть однажды доводилось разговаривать. Фио прекрасно осознавала, что впервые в жизни видит этих людей, представляющихся ее знакомыми. Порой, глядя на этот спектакль, ей неудержимо хотелось расхохотаться — манеры погрязшей в самодовольстве публики напоминали фарс. Она еще в детстве поняла, что люди — это ходячие анекдоты, некоторые из них — каламбуры, другие — просто шутки или игры слов, а случаются и настоящие гэги в виде этаких кремовых тортов, залепляющих лица. Попадая в общество двуногих и двуруких фарсов, она не могла скрыть иронической улыбки. Но получалось, что только ей бросается в глаза это несоответствие между их внешней серьезностью и внутренним содержанием. Ее ужасала мысль, что однажды она может почувствовать себя комфортно среди подобной публики, привыкнуть к этой атмосфере, столь отличающейся от климата ее родных мест, и потому ни при каких обстоятельствах не расставалась со своей донегалевой курткой, которую таскала с собой как фетиш, для защиты от золотой радиоактивности общества. Она как можно чаще старалась остаться дома, выбиралась в кино, перечитывала конспекты. Свои занятия рисованием она не возобновила; когда уляжется вся эта шумиха, она вернется к своему тихому увлечению, которое уже не придется оправдывать преступной деятельностью.

Ее отсутствие на вечеринке прошло незамеченным. Некоторые из приглашенных уверяли потом, что лично говорили с ней или же по крайней мере видели ее. Со слов Шарля Фольке она узнала о том, что якобы рассказывала там, где ее и вовсе не было, и это удивило ее больше всего: она и не подозревала, что столь хорошо разбирается в предметах, совершенно ей незнакомых.

Поскольку у приглашенных на празднество организмы отличались от простых смертных да и время у них отсчитывалось на свой лад, то их вечер начался в полночь.

Непрекращающийся поток восклицаний и смеха составлял основу ночного клуба, во всяком случае, вся его архитектура, казалось, только и держалась на звуках. Пирожки прибывали маленькими группками, объединяясь по принципу родства, и покоряли представителей рода человеческого своими ароматами, вкусом и формами. Под конец вечеринки алкогольные напитки и закуски поглотили всех гостей: подавляющее большинство мужчин и женщин выглядели очень аппетитно, их откормленные тела, пышущие здоровьем, были украшены дорогими одеждами, а разговоры насыщены витаминами публикаций.

По такому случаю гостям предлагались коктейли «кандинский», восхитительные салаты «ван гог» и пирожные «роден». Это был настоящий рай для интеллектуалов, высказывавшихся обо всем и с особой напыщенностью — о чем ни попадя. Вкушая цветистые яства, они произносили не менее цветистые фразы. Атмосфера, царившая в зале среди перламутровых стульев и шелковых покрывал, напоминала псовую охоту воскресным утром где-нибудь в Вандейском лесу. Стоило кому-нибудь из лакеев-риториков бросить в толпу свеженькое словцо, и тут же на него, как на непуганую дичь, набрасывались лучшие умы. Такие понятия, как «искусство», «война», «секс», предлагались в качестве доморощенной дичи знатным охотникам, изрядно поднабравшимся алкоголя. Послушное, почти прирученное зверье не создавало проблем и было легкой добычей. Охотники оспаривали друг у друга жалкие куски поверженных истин. Не важно, о чем шла речь, — у них на все имелось личное мнение; и казалось, дай им волю, они прекрасно обойдутся без всякой реальности, довольствуясь собственными взглядами и ощущая себя при этом самыми счастливыми людьми на свете.

Война, как нельзя кстати начавшаяся где-то в Латинской Америке, дала им тему для разговоров и повод для жаркой полемики. Любые события происходили лишь для того, чтобы эти семидесятикилограммовые кучи молекул могли их прокомментировать, занять определенную позицию и во всеуслышание о ней заявить.

Все знаменитости в конце концов становятся похожими на собственные фотографии в модных журналах. Приглашенные на вечеринку не были исключением из правил: их кожа выглядела, как глянцевая бумага, а лица при ближайшем рассмотрении расплывались, будто составленные из спрессованной массы пикселей. На некоторых гостях, часто мелькавших на разворотах еженедельных изданий — из серии тех, что листают в парикмахерских салонах, — виднелись привычные металлические скобки, скрытые под слоем макияжа и модными шмотками. В этих избранных кругах нечасто встречались с mishapes, misfits и mistakes[21], немногие здесь выросли на хлебе и воде. Однако бедные люди здесь все-таки присутствовали, занимая свое место в сердцах главных гуманистов из всех кокаинистов и почитателей шампанского.

Гости придирчиво оглядывали друг друга, подсматривая секреты раззолоченной пошлости. Они со вкусом принаряжали каждое свое высказывание языком, ладно скроенным из атласной кожи с пропиткой, предохраняющей от скромности. Их силиконовые мысли были надежно укрыты в чугунных «котелках» с безукоризненно уложенными волосами, а у самых красивых — со стразами и кудряшками. Дамы прихорашивали личики своих фразочек крем-пудрой, затем подкрашивали губки своих самых грустных мыслей, пара спрыскиваний деодорантом окончательно убивала микробов слишком грязной реальности. Их беседы благоухали каким-то удивительным парфюмом: с нотками бергамота, кориандра и пьяной вишни в сочетании с цветочным трио жасмина, ириса и болгарской розы, которое никого не оставляло равнодушным. Разговоры заметно потеплели с появлением аромата амбры и мирры в каждом глаголе, который они употребляли.

Среди тех, кого Фио не повидала той ночью, пожалуй, наиболее сильное впечатление она произвела на Конрада Бегара. Постоянный гость оргий милосердия Шарля Фольке, он принадлежал к «конюшне» художников, выкормленных Гранвелем. Одно из порождений плагиата, копия копий свободных и оригинальных личностей, которые вели себя так, словно их ваял Микеланджело. Конрад Бегар относился к числу людей, в которых пустота так и бьет через край, пустота, раздутая идеями и вещами. У него было очень подвижное лицо, и при каждом слове он брызгал слюной. Болтая с юной девицей, которую он принял за Фио, он вертел в руках бокал шампанского, откуда вырывались игривые пузырьки. Только наутро Конрад Бегар заметил свой промах: использовал презерватив впустую. Девица тоже была не сильно рада, проснувшись, обнаружить его в своей постели. Ночью она перепутала его с Герине Эскрибаном.