Она узнала, что ее считают надменной, потому что она уклоняется от светской жизни и отказывает во встречах тем, кто желает ее видеть. Она скорее развеселилась, чем опечалилась, заранее готовая к тому, что любые ее предпочтения осудят и истолкуют не в ее пользу. Какой-то журналист, написавший о ней статью, обвинял ее в том, что она ему якобы была чем-то обязана; разные художники обращались к ней за поддержкой своих работ как к признанному авторитету. Шарль Фольке успокаивал ее как мог, убеждая не придавать значения всему этому цирку. Она и не придавала, хоть ей было обидно осознавать, что теперь она может обижать людей, вовсе того не желая.

На три недели Гран Пале был предоставлен в их распоряжение. Конечно, для этого потребовалось отменить выставку Пиранези, но открытие художника такой величины, как Фио Регаль, было поважнее. К тому же Пиранези соблаговолил почить более двух веков назад, так что с ним ничего не случится — подождет. Перед входом в зал Фио почувствовала, что внутри у нее все сжалось. Чтобы успокоиться, она накрутила на указательный палец прядь волос, а затем собрала их в хвост на затылке. Ее пугала перспектива увидеть собственные работы, о которых у нее сохранились весьма смутные воспоминания. Она никогда не придавала им особого значения, и тот интерес, который они теперь вызывали, приводил ее в ужас. Ее мучил вопрос, сможет ли она, увидев их, поверить в то, что у нее действительно есть талант. Она надеялась, что это не так, и еще сильнее молила об обратном — пусть ее картины понравятся, — волнуясь не за себя, а за тех, кто так старался ради нее, не желая ставить их в неловкое положение.

Час назад за ней приехали Шарль Фольке и Божарски. Втроем они прошли в Гран Пале через служебный вход, тогда как перед главным в ожидании их появления собралась небольшая толпа. Едва войдя внутрь, мужчины тут же занялись делами, общаясь с персоналом в промежутках между телефонными разговорами. Правда, Фио представили хранителю музея, но вскоре она все равно оказалась всеми брошенной. Это ее вполне устраивало; состояние было привычным, и только так она чувствовала себя свободной.

Она прогулялась по музею, поблуждала по коридорам и залам, полным колонн, скульптур и картин. Ей казалось, что за ней наблюдают, оценивают ее и обмеряют взглядами толпы изображенных персонажей, словно видят в ней опасную соперницу, которая может их потеснить и отправить в хранилище. В глазах рыцарей читалось недоверие, в глазах напудренных герцогинь — презрение, и Фио понимала их чувства. Наконец она переступила порог зала, где были выставлены ее картины.

В тишине отчетливо ощущалось присутствие призраков; только оно могло объяснить ту жутковатую торжественность, которая постепенно, словно дыханием веков, обволокла пространство. В этих залах побывало столько шедевров, что все вокруг было буквально пропитано их духом, а значит, подумала Фио, даже от заурядных работ в такой обстановке может веять гениальностью, которой они не обладают. Так поступают с трюфелями, вдруг вспомнилось ей: достаточно положить один драгоценный гриб в коробку с самой банальной картошкой, и, впитав его аромат, та станет благоухать. Такой же химической реакции могут подвергнуться и ее картины, а уже воскуренный им фимиам выступит в роли катализатора.

Светлая и просторная круглая зала с конусообразным сводом, расписанным в пастельных тонах, сияние паркета, на белых стенах выстроились в ряд картины. Фио застыла как вкопанная в золотом обрамлении дверей. Несколько секунд она остолбенело разглядывала свои работы одну за другой, слева направо и справа налево, перед глазами у нее все поплыло, но через несколько секунд она наконец поняла, что они завешены тканью. На какой-то миг ей показалось, будто на ее картинах полностью стерлись краски, и всю ее объял ужас, разраставшийся со скоростью цунами; но тут она с облегчением опознала складки ткани. Ткань защищала картины от пыли и любопытных. И если исчезновение работ поначалу повергло ее в шок, то теперь ее вновь ужасала все еще предстоявшая встреча с ними.

Она вернулась к входу, откуда по-прежнему доносились разглагольствования Шарля Фольке и его команды. По обеим сторонам холла на специальных стендах были представлены статьи из газет и журналов. Подойдя ближе, Фио убедилась, что в каждой из них отдавалась дань уважения Аберкомбри и описывалась его карьера. Именитые особы славили гения, отдавшего жизнь служению гениальности: Энди Уорхол, Мальро, несколько президентов нескольких республик, весь цвет знаменитых художников современности, а также Герине Эскрибан, Алумбрадос Гранвель, Оттавиани, Шаме и, конечно же, Шарль Фольке. В бутике Гран Пале предлагались к продаже книги и альбомы, посвященные великому человеку.

«Открытие через несколько минут!» — воскликнул Шарль Фольке с горящим от возбуждения взором. А в глазах Фио, гигантская дверь словно содрогалась под натиском дракона, стремившегося вырваться из своего логова. Ее охватила паника, тихий ужас, который она умело подавляла на протяжении стольких лет и который именно сейчас грозился выплеснуться наружу. Она мечтала лишь об одном — сбежать. Она думала об этом потихоньку, чтобы никто не догадался. Двери уже вот-вот распахнутся перед толпой ее поклонников, а она вдруг с отчаянием поняла, что оказалась в ловушке. Уж лучше бы ее хотели убить. Это было бы честнее. Невозможно сопротивляться восхищению, невозможно остерегаться любящих тебя, такая война всегда заранее проиграна.

Дверь скрипела от взмахов драконьев крыльев. Фио не могла сбежать. От этого ее удерживали люди по ту сторону двери, ее удерживал Шарль Фольке, она не была столь эгоистична и не могла допустить, чтобы все их усилия пропали даром. Она чувствовала себя лишь винтиком в огромном неведомом устройстве. Секундная стрелка стенных часов над дверью приближалась к роковому моменту. И он настал. И двери распахнулись.

Фио осталась стоять у входа, решительно отказываясь комментировать свои работы и даже пойти на них взглянуть, ссылаясь на то, что она должна встречать гостей. В квадратном холле все было как по шаблону: шаблонные люди, а пускали только таких, обменивались шаблонными словечками на шаблонные темы. Фио подумала, что эта очаровательная колония цивилизованных пингвинов с квадратными глазами все равно не увидит ничего дальше собственного носа. Она всматривалась в их лица, пытаясь отыскать притаившиеся в темных уголках следы былых невзгод. Многие из тех, на ком останавливался ее потерянный взгляд, думали, что она подает им знак.

Фио ощущала себя изысканным угощением. Всем хотелось отведать ее присутствия, словно она была съедобна. В обожании есть что-то от утонченного каннибализма. Эти мужчины и женщины пожирали ее взглядами и хищно улыбались, их острые зубки поблескивали на фоне красных десен, а языки трепетали от возбуждения. Фио ни с кем не говорила, только вежливо отвечала на приветствия.

Имея особый дар полного незнания того, как следует себя вести в тех или иных обстоятельствах, Фио привычно доверилась окружающим. Ей представили кучу народа; в ее памяти оставалась разве что первая буква имени, кусочек лица, ухо, пиджак, ботинки. В конечном счете толпа слилась в одно чудовищное и разнородное существо.

Главный редактор какой-то газеты, чрезвычайно влиятельное лицо среди тех, кто поддается влиянию, поцеловал ей руку; у него самого было две руки, две ноги, один нос, в общем, все необходимое, и не было вроде причин сомневаться в его принадлежности к роду человеческому, хоть он и стрекотал, как сорока. Он что-то говорил, но слова его слишком быстро таяли в воздухе, и Фио не успевала улавливать их смысл. Его жена блистала нарядом от известного кутюрье — чистить строго в химчистке — и своими эстетическими взглядами, которым любое кипячение нипочем. Какая-то девушка предстала перед Фио с серьгой в ухе, с бежевой сумочкой и теплыми — из чистого кашемира — чувствами к художникам. Ее руку пожали несколько мэтров авангарда, а серые кардиналы арьергарда, чтобы не оставаться в долгу и переплюнуть соперников, пожали ей обе руки. Она также удостоилась нескольких поцелуев. Фио с большим трудом отличала представителей арьер- от авангарда: и те, и другие были абсолютно убеждены в своей правоте, на основании того, что их собратья-противники заблуждались. Одни обвиняли других в фашизме, а те отвечали им обвинениями в сталинизме. Все это забавляло Фио, однако от жестокости этих схваток ей было как-то не по себе. Она уже не раз убеждалась в том, что ни одно женевское соглашение здесь не властно.