Вдруг связист, находившийся при Артюхове, протянул Горшкову потрескавшуюся телефонную трубку, перевязанную матерчатой изоляционной лентой.

— Товарищ старший лейтенант — вас…

Слышимость была хорошая — молодец связист, несмотря на несобранный вид и цыплячью шею, он своё дело знал, — Горшкова срочно вызывали на командный пункт — прибыли разведчики из штаба дивизии.

Раз дивизионные разведчики приходят к полковым — значит, дело затевается серьёзное, обычно полковых выдергивают наверх, в дивизию…

Пробыл Горшков на командном пункте недолго — полчаса, ну непростая дорога туда-сюда, когда пару раз пришлось сунуться мордой в землю, заняла ещё полчаса, а вернулся он и не узнал облюбованную сопочку — половина её была срезана снарядами. Хорошо, что хоть срезана была не поверху, а сбоку, косо, — это давало надежду, что снаряды наблюдателя с разведчиками не зацепили.

У Горшкова защемило сердце, он пригнулся, выпрыгнул из окопа, устремляясь к высотке, услышал сипящий грозный звук — со стороны немцев летел снаряд, пригнулся, вжимаясь коленями в живот, в следующее мгновение плюхнулся в землю, плотно притиснулся к ней — показалось, что снаряд точно ляжет на место, где он находится, подтянул к себе ноги и замер.

Снаряд с грохотом воткнулся в землю неподалёку от Горшкова, приподнял здоровенный, ровно обрубленный словно бы для памятника камень, поворочался немного и затих. Выждав несколько секунд, старший лейтенант изумлённо приподнял голову — снаряд не взорвался… Такое бывает, хотя и редко — есть халтурщики и на германском производстве.

Горшков засмеялся облегчённо словно мальчишка, вскочил проворно и сделал небольшую перебежку, устремляясь к сопочке. Не удалось полку подавить немецкие пушки, как и фрицам не удастся накрыть наши пушки и зарыть их в землю…

Старший лейтенант снова распластался на опаленной тропке, заполз в какую-то канаву — опять шёл немецкий снаряд.

Стволов у немцев было больше, чем у нас, и снарядов было больше… Во рту Горшкова сделалось горько, словно он съел стручок перца, в уголках глаз проступили мелкие неприятные слёзы. Едкий дух рвал ноздри. После взрыва немецкого снаряда Горшков потряс головой и вновь вскочил на ноги.

Сопочка дымилась — сизые плотные клубни пробивались наружу сквозь тесные поры высотки, им тесно было внутри, макушки уцелевших кустов подрагивали обречённо. На середине сопочки снова пришлось лечь на землю, в гулко звеневшей, какой-то опустошённой голове опять возникла боль, виски сдавило — со стороны немцев опять неслись чушки — несколько… Ну хотя бы поберегли фрицы снаряды! Счёта снарядам у них нету.

И голос у немецких снарядов противный, наши не воют так тошнотно.

Минут через пять Горшков был уже у своих. Уютный, хорошо замаскированный окопчик был раскурочен и задымлен, сизая завеса стояла над окопчиком, будто фанера, и не двигалась ни туда ни сюда, большеголовый связист был убит — осколок срезал ему половину лица вместе с левым ухом, в сторонке, прислонившись спинами к земляной горбушке и по-рыбьи раскрывая рты, сидели Мустафа с Соломиным, таращили вывернутые из орбит глаза — таращили их, да хлопали губами.

Неподалёку от них сидел Артюхов в изорванной телогрейке и окровавленными руками плотно прижимал к себе ногу. Горшков вначале не понял, что произошло, чего Артюхов так бережно держится за свою ногу, потом у него в висках заколотились медные молоточки.

— Долго ходишь, Иван, — тихо, словно бы приплыв из далёкого далека, нёсся до него слабый голос Артюхова, — помоги мне…

Артюхову отозвало ногу, она висела на сухожилии, старший лейтенант, чтобы не было большой потери крови, держал её на весу и крепко прижимал оторванную голень к себе. Бледное лицо его было спокойным, ослабший голос тоже был спокойным.

— Вот мать твою!.. — не удержался Горшков от восклицания, рот у него горько дёрнулся.

— Доставай нож! — Артюхов повысил слабый голос. — Переруби мне сухожилие!

Горшков неуклюже перехватил руками тяжёлую неувертливую ногу в располосованном до самой пятки сапоге, выдернул из-за голенища нож.

— Отрезай! — скомандовал Артюхов.

— Юра, погоди, может, к врачу? Давай я поволоку тебя… Доволоку ведь. Надо узнать, что он скажет?

— Нет. Отрезай ногу! — побелевшее лицо Артюхова сморщилось от боли, на грязном лбу появился пот, струйками пополз вниз. — Действуй, земеля! — пробормотал он решительно и обречённо.

Горшков понял, что через несколько мгновений Артюхов потеряет сознание, закрутил головой протестующе, но Артюхов, накрыв своими руками руки Горшкова, притиснул оторванную ногу к себе и так глянул на командира группы разведки, что тому холодно сделалось.

Ощущая, как у него нехорошо подрагивает лицо, Горшков освободил свою правую руку и, просунув лезвие ножа между торцом оторванной ноги и сочащимся кровью и мозгом обрубком, сделал несколько резких пилящих движений.

Нога вместе с сапогом беззвучно хлопнулась на землю — в грохоте ничего не было слышно.

— Мустафа! — закричал, пытаясь своим голосом одолеть войну и её звуки Горшков, но Мустафа не услышал его, продолжал сидеть оглушённый, только глазами начал хлопать чаще обычного. — Мустафа!

Старший лейтенант выругался и, изогнувшись неловко, вытащил из полевой сумки бинт, разорвал облатку зубами. Артюхов глянул на него дикими белыми глазами, затем, заскрипев зубами, тихо пополз по стенке окопчика вниз — потерял сознание. Стремительно окунулся в горячую красную реку и плыл сейчас по ней, плыл…

Горшков приподнял обрубок ноги и, перехватил его чуть выше колена бинтом, перетянул крепко — надо было перекрыть ход крови, потом, порывшись в кармане телогрейки, выдернул прочную недлинную бечёвку — всегда держал при себе обрывок, на случай, если попадётся какой-нибудь вражина, чтобы было чем скрутить ему лапы, — перетянул ногу дополнительно бечёвкой. Прямо по бинту.

Пока бинтовал ногу, Артюхов стонал от боли — хоть и без сознания он находился, хоть и грёб вёслами по кровяной реке, а боль проникала и туда, в его одурь.

— Тихо, тихо, тихо, — пробовал успокоить земляка Горшков, но тот продолжал стонать. Старший лейтенант метнулся к Мустафе, с силой тряхнул его за плечи. — Очнись!

Мустафа помотал головой — оглушение не проходило. Старший лейтенант кинулся к Соломину, по дороге носком сапога зацепил телефонную трубку, выпавшую из руки мёртвого связиста, та отлетела на несколько метров, шлёпнулась в выдранные корни какого-то куста, — тряхнул Соломина:

— Сержант!

Соломин, сидевший с открытыми глазами, закрыл их, потом открыл снова, глянул на командира безразлично, устало, — старший лейтенант понял, что тот, контуженный, не узнает его, тряхнул сержанта сильнее:

— Соломин!

Принесшийся на высоту ветер приволок едкую гниль, забил резким кудрявым дымом воронку — туда лёг снаряд. Погиб связист, прикрывший своей спиной наблюдательный пункт — в него всадились все осколки, а могли погибнуть все, весь окоп.