— Нет. Недавно похоронили Арсюху Коновалова.

Дульнев невольно крякнул, усы у него обиженно завздрагивали.

— Жаль Арсюху… Шебутной был человек. Но такие в разведке нужны. Хотя бы один на взвод.

— Ещё один погиб, из новеньких. Ты его не знал, дядя Слава…

— Всё равно жаль. А смерть, она зар-раза, не разбирает, кто к ней на зуб попадает, новенький или старенький.

Если бы группа разведки пополнилась ещё двумя такими людьми, как Дульнев, то можно было бы больше не беспокоиться, не учить новичков уму-разуму — тем более, никому не ведомо, что из них получится, — а воевать спокойно, таскать «языков» с той стороны фронта и больше никого не искать. Но такие удачи, как возвращение Дульнева в родную часть, были редки.

Хотя война и жестокая штука, Горшков постарался создать в разведке обстановку не то, чтобы домашнюю — к фронтовым условиям это никак не подходит, — а, скажем так — доверительную. Другого слова старший лейтенант подобрать не сумел. Это такая обстановка, когда один человек может в полной мере положиться на другого, опереться на него в твёрдой уверенности, что тот находится рядом, не дрогнет, не прогнётся — не подведёт, в общем.

Ну а всё остальное, как в алгебре, произрастает из одного корня. Из этого самого, что надёжностью называется.

Вечером, когда собрались в кружок около закопченного чайника со сгоревшей ручкой, — чтобы не обжигаться, дужку обвязали берёзовой корой, получилось довольно удобно, но не надёжно, костёрное пламя кору эту при первой же возможности слижет с большим удовольствием, — Соломин потянулся, сыто хрустнул костями и поинтересовался:

— Ну, как там в госпитале было, расскажи, дядя Слава.

— В госпитале — не на фронте, там белые простыни на кровати постелены…

— А как насчёт этого самого? — Соломин сделал руками длинное игривое движение, слепил в воздухе изящную женскую фигурку. — А?

— Глаза в первый же день сделались кривыми, разбежались в разные стороны, — с усмешкой произнёс Дульнев.

Горшков подумал, что хоть Дульнева и зовут «дядей», а лет-то ему совсем немного, чуть-чуть перебежало за тридцать: тридцать два или тридцать три. Седина на висках, да морщины — это всё раннее, приобретённое на фронте — впрочем, с сединой приобретено и кое-что ещё, очень важное, — например, опыт. Дульнев научился всякого фрица, каким бы здоровым он ни был, укладывать воронкой кверху, делал это в полтора присеста, — знал порядочно приёмов и успешно ими пользовался.

От Дульнева не отходил кот, сидел рядом и зачарованно смотрел ему в рот. Слушал. Дульнев гладил кота по голове, будто сына родного:

— Пердунок! Пердуно-ок…

— В общем, я так понял, оскоромился ты, — сказал Дульневу Соломин, — пока мы тут, на передовой, постились.

— А как ты думал, Соломин? — Дульнев остановил на сержанте задумчивый взгляд, сержант не выдержал, отвёл глаза в сторону. Дульнев погладил кота по грязной голове и произнёс ласково: — Пердуно-ок.

Хорошо было в тот вечер, а главное — на передовой было тихо…

Тишина та удивительная скоро закончилась — заворочалось, заворчало что-то в небе, в земле, внутри и на самой земле, на поверхности, завозилось грозно и тяжело, заездило, заработало челюстями, и не приведи аллах угодить в эти челюсти живому человеку.

По оперативным данным, первыми должны были выступить немцы и раздавить нашу передовую линию, но наши начали наступление на два часа раньше фрицев — открыли в предрассветном тёмном сумраке такой огонь, что, минуя все переходные стадии, тут же наступил день.

Старший лейтенант вместе с корректировщиком огня Артюховым, Мустафой и Соломиным занял наблюдательный пункт на нейтральной сопочке. Немцы после потери двух своих человек сюда больше не совались — поняли, в чём дело, и посчитали этот промысел опасным. Артюхов поднял на уровень кустов стереотрубу, замаскировал её, нахлобучив на кусты несколько густых метёлок и привязав их проволокой.

Когда громыхнули наши пушки и над высоткой, уходя на немецкую сторону, пронеслись первые снаряды, корректировщик уже был готов к работе. Разведчики — тоже.

Цели, которые должны быть накрыты 685-м артиллерийским полком, Горшков знал хорошо — дважды ходил на ту сторону. Проверил их, нанёс на карту, координаты передал в штаб. Так что осечек быть не должно.

Снаряды прошли низко, так низко, что захотелось с головой вжаться в землю, стать с ней единым целым, обратиться в мышку-норушку, в таракана, в крота, но наблюдатели не имели права обращаться в кротов.

Первый же залп лёг на артиллерийские позиции немцев — редкое везение, поднял в воздух одну из пушек, у которой то ли колёса оторвались, то ли их вообще не было — без колёс пушка походила на какой-то странный станок. Артюхов этим залпом остался доволен — хорошо положили мужики снаряды, тёмное небо стало рыжим от огня, а вот со вторым залпом дело обстояло хуже, снаряды вспахали пустое пространство… Артюхов оторвался от стереотрубы, с досадою выругался.

— Вот мать твою! — Повернулся к связисту, который вслед за разведчиками протянул на высотку телефонный провод, выкрикнул: — Связь!

С высотки даже невооруженными глазами можно было рассмотреть, как далеко, почти у самого горизонта, висят столбы дыма, грязи, порохового взвара, висят и не падают, словно бы поддерживаемые чем-то снизу, висят также ошмётки кустов, обломки досок, тряпки… Зрелище это, для фронта, в общем-то, обычное, заставляет каждый раз замирать душу — душа сжимается в комок, превращается в цыплёнка, кровь в груди делается холодной, Артюхов немигающим взором полководца вглядывался в эту картину до тех пор, пока щуплый большеголовый связист не сообщил сдавленным голосом:

— Есть связь!

Артюхов схватил трубку, протянутую связистом, выругался в неё и только потом перешёл на язык цифр, внёс поправку в огонь своих орудий. Следующий залп ушёл за горизонт. Горшкову сдавило уши, боль была сильной, ему показалось, что у него лопнула одна из барабанных перепонок в левом ухе, ладонью старший лейтенант отёр щеку, посмотрел — показалось, что ладонь в крови… Крови не было.

Снаряды, когда идут над головой, прессуют, плющат воздух, делают его раскалённым, он вскипает — того гляди, под каской загорятся волосы…

Артюхов сделал новую поправку.

Через несколько минут он перенёс огонь на переднюю линию фрицев, на окопы, сделал это умело — в воздух полетели доски, которыми они обшивали ходы сообщения (воевать немцы любили с комфортом), какое-то тряпьё, пустые ящики из-под патронов, котелки и изломанные, погнутые винтовки; за первым залпом окопы фрицев накрыл второй.

Немцы попробовали огрызнуться, в глубине их обороны зажато гавкнули два орудия, отплюнулись снарядами, потом снова ударили — ни Артюхов, ни Горшков место нахождения пушек не определили, тем не менее Артюхов вновь перенёс огонь в немецкую глубину.

Хоть и освещало пламя предутренний сумрак, делало его днём ясным, но дым, пыль, грязь, повисшие в воздухе, вернули всё на свои места — темень вновь окутала землю.