А потом опять принялся воодушевленно читать: корабль, груженный пшеницей, исчез после того, как в последний раз причалил к пристани в Карамюрселе. Он ни в Стамбул не доплыл, ни новостей с него никаких не было. Я решил, что корабль затонул вместе с грузом где-то под Тузлой, в скалах, а те, кто был на нем, утонули, потому что не умели плавать. Затем я прочитал судебный протокол о разбирательстве из-за того, что Абдуллах, сын Дурсуна, заказал красильщикам Кадри и Мехмету выкрасить четыре подкладки, а теперь отказывается от заказа и просит их назад. Это я записывать не стал. Я не мог понять, почему Абдуллах попросил подкладки обратно. Торговец соленьями, Ибрагим Софу, 19 шабана[41]991 года (то есть 7 сентября 1583 года) продал в Гебзе на одно акче всего три соленых огурца, на него подали в суд, б суде завели протокол. В других похожих протоколах было написано, что через три дня после этого происшествия мясник Махмуд продал за тринадцать акче говядину, в которой также не хватало ста сорока дирхемов,[42]и я записал это к себе в тетрадь. Мне было интересно, что бы подумали все мои коллеги с факультета, если бы нашли и прочитали эту тетрадь. Они не смогли бы доказать, что я все это придумал, и, наверное, растерялись бы. А если бы я нашел какую-нибудь слишком интересную историю, то они бы совсем поразились. А ведь мой Будак, торговавший вином и разбогатевший на таких махинациях, и есть как раз тот, кто нужен для такой истории. Я начал подбирать подходящее, запоминающееся имя для такого рассказа, который я бы разукрасил сносками и номерами документов. Прототип всей знати! Великий Будак из Гебзе! Неплохо! Вот только будет лучше, если это будет не просто Будак, а Будак-паша. Интересно, стал ли он в действительности пашой? Я бы тогда, может быть, написал рассказ о том, как он стал пашой, а в начале рассказа дал бы общую характеристику первой трети шестнадцатого века. Но когда я подумал об этих скучных деталях, у меня пропало настроение, я расстроился и даже на мгновение решил, что сейчас заплачу. Можно сказать, что от пива, но действие алкоголя уже прошло. Что делать — продолжаю читать.

Читаю приказ о поимке одного сипахи по имени Тахир, сына Мехмеда, занявшегося разбоем. Читаю указы о выполнении всего необходимого после судебных разбирательств смерти Нуреттина, которого забили до смерти жена с его отцом, сообщив, что он умер от чумы, и относительно зверей из земельных угодий Этхема-паши, которые нападали на крестьян из окрестных деревень. Но ничего не записываю. Но зато в точности переписал к себе в тетрадь длинный список воскресных цен на рынке. А еще я прочитал, что мастер Ахмед, сын Омера, взял на себя обязательство в присутствии доверенного лица, Шейха Фетхуллаха, что он вернет свой долг банщику Мехмеду. самое большее, через восемь дней. Я прочитал судебный протокол о том, что от Хызыра, сына Мусы, пахло вином. Мне захотелось посмеяться еще, но для этого надо было выпить еще пива. Не думая ни о чем и ничего не записывая, я долго и серьезно читал другие судебные протоколы, и мне нравилось то, как внимательно я читал их, так, словно искал что-то, шел по какому-то следу, хотя я верил, что теперь ничего не ищу. Наконец у меня устали глаза, и я выглянул в окно подвала, в которое светило солнце. Мысли и видения проплывали у меня перед глазами.

Почему я стал историком? Я лишь некоторое время интересовался историей, в семнадцать лет, и все. Весной умерла мама, вслед за ней — отец, он ушел с должности каймакама, не дожидаясь пенсии, и поселился в Дженнет-хисаре. Я тоже провел то лето в Дженнет-хисаре, листая книги отца и размышляя над прочитанным во время прогулок по садам и берегу моря. Тем, кто спрашивал меня, кем я хочу быть, я отвечал, что стану врачом, ведь и мой дед был врачом. А между тем осенью я взял и поступил на историческое отделение. Сколько можно найти таких как я, кто выбрал историю по собственному желанию? А Сельма всегда говорила, что болезненная гордость и придурь являются неотъемлемыми составляющими моей натуры. Эта мысль меня внезапно разозлила. Но ей нравилось, что я историк. Отцу-то, кажется, не понравилось, он напился, узнав, что я поступил на исторический. Правда, может быть, он напился не из-за меня, ведь он и так выпивал. Бабушка ругала отца, чтобы он не пил. Подумав о Бабушке, я вспомнил о Нильгюн и о доме и взглянул на часы: около пяти. Пивной хмель уже совсем прошел. Вскоре, когда удовольствие от чтения пропало окончательно, я вышел, не дожидаясь Резу, сел в машину и уехал домой. По дороге я думал, что сейчас пойду поболтать с Нильгюн, читавшей в саду, у курятника. А если Нильгюн не захочет разговаривать, то возьму книгу Эвлии Челеби, лежавшую у меня рядом с кроватью, буду читать и забуду обо всем, потом немного выпью, потом наступит время ужина, и тогда я поем и снова выпью.

Запихнув в рот последний кусок арбуза, я встал из-за стола.

— Куда это он, не доев? — осведомилась Бабушка.

— Не беспокойтесь, Бабушка, — ответила Нильгюн. — Метин уже поел.

— Бери машину, если хочешь, — предложил Фарук.

— Если понадобится, приду возьму, — сказал я.

— Ты же сказал, что мой ободранный «анадол» смотрится тут не очень!

Нильгюн расхохоталась. Я не ответил ничего. Поднялся наверх, взял ключ, туго набитый кошелек, придававший мне чувство превосходства и уверенности, так как в нем было четырнадцать тысяч лир, которые я заработал за месяц, в жару, еще раз почистил свои любимые американские мокасины и, перекинув через плечо зеленый свитер, привезенный дядей в подарок из Лондона, — вручая его, он очень долго рассказывал, как его покупал, — спустился вниз. Выходя через кухонную дверь, я встретил Реджепа.

— Куда собрался молодой господин, не доев баклажаны?

— Я все съел и даже арбуза поел.

— Ну слава богу!

Я шел к калитке и все еще слышал смех Нильгюн и Фарука. Вот так они и проведут весь вечер. Она начнет подкалывать его, потому что смеется надо всем, а он через некоторое время тоже найдет что-нибудь смешное и будет подкалывать ее, и так они проведут много часов под бледным светом лампы, рассуждая о том, что весь мир, кроме них, — несправедлив, глуп и вздорен, при этом забыв о своей собственной глупости и вздорности. К этому времени Фарук допьет маленькую бутылку ракы и, возможно, начнет рассказывать Нильгюн, если та еще не уснула, о своей бывшей жене, которая его бросила; и, вернувшись сегодня под утро, я, наверное, опять найду Фарука спящим за столом и с удивлением спрошу себя: как этот человек может посмеиваться надо мной всегда, когда дает мне машину? Раз ты такой умный и сообразительный, чего ж тогда от тебя сбежала твоя красивая, рассудительная жена? Они сейчас сидят на участке земли, который можно продать, как минимум, за пять миллионов, но едят из тарелок с отколотыми краями, вилки и ножи — разные, а вместо солонки — старая бутылочка из-под лекарства, крышку которой карлик продырявил ржавым гвоздем, и молча, терпеливо наблюдают, как ест, разливая все вокруг себя, несчастная, девяностолетняя Бабушка. Я долго брел по улице и дошел до дома Джейлян. Ее родители смотрели телевизор, как и другие не очень образованные богачи, а впрочем, как и все несчастные бедняки, у которых нет других развлечений. Тупицы-богачи не умеют развлекаться! Я спустился к берегу, все уже пришли, не было только садовника, целый день поливавшего сад, словно его приковали наручниками к шлангу. Я сел и начал слушать разговоры: