Чем я расплачусь за эти мгновения непомерного счастья? О какие камни меня швырнет после такого взлета?..

Когда шум в голове немного стих, я неохотно приподняла тяжелые непослушные веки. Он с интересом смотрел на меня своими невозможными смеющимися глазами, подперев голову рукой.

— Надо было тебе тогда закричать…

Ну да, он имел в виду прошлую ночь, когда я в угаре зубами рвала распирающий горло крик… Я стрельнула взглядом из-под низко опущенных ресниц, чуть закусив изнутри губу, чтобы скрыть зазмеившуюся усмешку. Конечно, тебе бы хотелось, чтобы все это душераздирающее великолепие выплеснулось на головы благодарных слушателей, коих вместе с нами в квартиру набилось тогда немало. О тебе бы после этого еще долго слагали легенды…

— Огромный… роскошный… зверь…

Я тихо смеялась, снизу вверх глядя в его слишком близкие фиолетовые глаза. У меня была странная власть и свобода с невероятной легкостью беспечно говорить ему сейчас все. А потом — глухо досказывать все, что осталось…

Это был тот редчайший случай, когда с мужчиной можно было говорить. У меня никогда еще разом не было столько свободы. Мыслимое ли дело: не боясь быть за это оскорбленной, вот так, в самые глаза, сказать мужчине о своем почти детском восхищении им самим? Просто потому, что это было правдой… А потом — жестоко спорить с ним. Потому что в этом — моя правда. А потом — сливать на саму себя чемоданы компромата. Потому что и это — тоже правда…

Говорить с ним было так же легко, как дышать. А дышать… Он, может быть, был единственным человеком, с кем я вздохнула так вольно. Парадокс или закономерность? Самым живым и свободным человеком в моей жизни оказался только что вырвавшийся из «плена мертвецов». Может быть, он теперь просто знал толк в жизни и свободе…

Никаких препонов. Никаких претензий. Невероятные отношения равных без малейшего подавления одного другим. Оба — свободны. Оба — самоценны. Оба — ценны друг другу. Ничего, что могло бы оскорбить мелочными и подлыми человеческими дрязгами данную конкретную секунду. И эта секунда проживалась на полную. Без оглядки на что бы то ни было.

Потому что это было правильно. Мы сами — и все, что с нами происходило. Что мы сами вырвали у жизни для себя…

Все было правильно. В высшей степени правильно. Никаких сомнений. Не люди. Дети. Звери… Существовало только здесь и сейчас. И его было слишком много — этого сейчас. Чтобы где-то могла забрезжить хотя бы мысль о завтра. «Бери от жизни все…» Ну, мы и взяли…

И не было уже никакого завтра…

А вы способны расстаться с женщиной, оставив ей в наследство благодарность?..

…Я видела, как он спал. Тяжело, тревожно, беспокойно. Все более угрожающе надвигаясь неподъемным плечом и прочно, удушающе придавив меня рукой. С каким-то… почти отчаянием. Плотно и нервно сжимая во сне свою законную, но такую эфемерную добычу…

Видеть это было больно. У него столько всего отняли, у него столько всего отнимали, что страх этот прорывался наружу даже во сне… Я не решалась лишний раз вздохнуть, боясь его потревожить. Мысли были горькими…

…Ну что ты, пацан… Спи… Попробуй поспать хоть немного… Я тебя не предам. Я никуда не двинусь от тебя ни на миллиметр… Сегодня у тебя ничего не отнимут…

Это ведь он просил тепла. А в результате рядом с ним стремительно отогревалась я сама. Отслаивалась не просто окоченелость удушающей каждодневной человеческой несвободы. Отслаивались годы. И что я могла сделать для этого человека? Осторожно рассказать ему о его нечаянном совершенстве. Слова действенны…

— Огромный… роскошный… зверь…

Он смотрел с недоверчивой улыбкой, не мог понять, смеюсь я — или говорю серьезно…

— Сколько тебе лет? — вдруг спросил невпопад.

Я вцепилась взглядом:

— А тебе?

— Двадцать девять.

— Вот и мне… скоро будет…

Я смотрела насмешливо: ну? Я почти ровня тебе. Что дальше?

— Нет, я просто пытаюсь составить представление о твоем опыте…

— Ну и как? — простонала я со смехом и тоской. О господи, тоже мне удумал…

— Нормально…

Он меня иногда удивлял. Что за дикость? С кем ты хочешь себя сравнить? Я здесь больше никого не вижу. Я никого больше не знаю. И знать не хочу…

Я вижу только тебя. И меня в высшей степени устраивает. То, что я вижу…

Зря не верил.

…Почему-то вспомнился «Тот самый Мюнхгаузен»:

— Почему ты не женился на Жанне д’Арк? Она ведь была согласна…

— Историки никогда не смогут ответить на вопрос: чья же на самом деле была идея?

Я откровенно забавлялась, чувствуя себя рядом с ним невероятно легко. Солоноватый юмор — это то, чему я научилась у мужчин. И я очень высоко ценю, когда в общении с мужчиной в разговор можно щедро сыпать крупную соль…

— Потому что я начала на тебя охоту, еще когда у меня и мысли такой в голове не было…

Это была абсолютная правда. Та учуянная мною волна, едва достигнув меня, мгновенно повлекла меня за собой. За ним…

— А что было бы, если б я тебя тогда не позвал? — неожиданно спросил он.

Я ответила в легкой лукаво-откровенной манере, уже ставшей визитной карточкой общения с ним. Взглянув на единственного на свете настоящего мужика с цепко-оценивающим и невинным цинизмом:

— Ничего.

…Странное то ли воспоминание, то ли ощущение. Что тогда все-таки прозвучала эта фраза…

Да, он точно это сказал:

— Знаешь… — Темнота, тишина, ночь. И в эту ночь мы переговорили обо всем на свете, намертво переплетясь уже самими мыслями… — Это как Чингисхан однажды сказал: «Из тысячи человек мне, возможно, нужен только один»…

Ночь, тишина, темнота. Моя, скрытая от его глаз, горькая улыбка…

Знаю. Я-то сама поняла это уже давно…

Мне нужен ты — один из миллионов…

«Я не ожидал, что это кончится тюремным сроком. Когда меня арестовывали, я даже по сути как бы и не сопротивлялся, потому что для меня это не связывалось с возможностью какого-то серьезного наказания. Я понимал, что не сделал ничего такого выдающегося там из ряда. Ну, подумаешь, доставили в отдел. Посижу ночь в отделе. Так обычно и бывает. Ну, будут какие-то сутки, ну там трое суток. Все в пределах норм, ничего такого страшного. Когда меня из автобуса, куда нас всех загрузили подряд, без разбора, заказали подъехавшие фээсбэшники по фамилии, здесь уже я понял какое-то особое отношение.