Нас начали вызывать к врачу брать кровь из вены — на гепатит, на СПИД. Потом — оставьте вещи, перейдите в соседнюю камеру. Я уже был без Николаева, потому что дела уже шли отдельно, в деле помечено, что есть подельник, которого надо держать отдельно. Пока мы были в соседней камере, наши вещи перебрали, вернулся, увидел, что у меня украли кулек печенья.

Сборка, сутки просидели, задубели жутко, я уже надел на себя все, что было теплого. И замерзли, и спать хочется, и дышать нечем, и устали просто как собаки. Вот откуда идет все это потребление чифиря. Тебе уже хочется упасть на пол, а ты еще должен находиться в функциональном состоянии, и когда ты сможешь упасть — совершенно непонятно. Пока не нашли возможность варить чифирь, гранулированный чай начали есть сухим. Запивали водой. Ну, это, конечно, все, смерть желудку. Гастроэнтерологи говорят, что это очень опасно, когда частицы чая попадают на слизистую. Еще от этого дыма офонареешь, к окну подойдешь, воздух свежее — дубак сильнее.

Все-таки начали вызывать нас по фамилиям. Мы были с митинга вдвоем или втроем, когда фотографировали, я видел Николаева, он был в нормальном, бодром настроении, слово «приподнятом» здесь неуместно, но вполне хорошем. Дали табличку с номером, спрашивают: чувствуешь себя революционером?! Тоже такой черный юмор. Аналогичная ситуация повторилась, когда приехал в Саратов давать показания. На каждом централе дактилоскопия снимается заново, и эксперт: ну что? Уже знали, что одного лимоновца к ним привезли, постоянно косые взгляды были. А я уже такой был циничный, заматерел: а то, говорю, конечно!

Бутырка — это, конечно, ужас. Ее как бы ремонтировать не надо. Ее надо снести. Если нужна тюрьма, ее надо построить заново. А это все — снести. Она вся в ужасном состоянии. Построена при Екатерине, кирпичи вываливаются с потолков, штукатурки там просто в отдельных местах не существует. Чтобы это все не валилось на голову, зэки обклеивают камеры какими-то газетами, простынями казенными, чтобы это все сохраняло благопристойный вид. Паутина, все закопчено. Тюрьма средневековья, начиная с потолков пологих, кончая абсолютно всем. Все разрушено, все не работает. Текущие краны, сгоревшие резетки (он так и говорит. — Е. Р.). Электрика там вообще в ужасном состоянии. Чтобы включить кипятильник, надо копаться в каком-то клубке искрящих проводов, замыкать, наматывать, все это перегревается, плавится. Кошмар. Поскольку провода в дефиците, зэки умеют это все ремонтировать, изолировать. Отдерут длинный кусок целлофана, обмотают — раз, зажигалочкой подогреют, подожмут, еще обмотают. Горячей воды вообще нет, кипятильников мало. Вода для питья и на бытовые цели кипятится абсолютно варварским методом. Металлические пластины крепятся параллельно друг другу, между ними диэлектрик — спичка, кусок пластмассы. К ним подводятся напрямую пара проводов, кидается в воду и включается в резетку. А приматывают — ниткой, она не плавится. А поскольку идет электролиз, от этих пластин отлетают соли, ржавчина, удар по почкам в перспективе от потребления такой воды. Все эти пластины ржавеют с дикой скоростью…

И вот я иду — там решетки эти, пролеты лестничные, отвалившаяся штукатурка, облупившаяся краска. Все такое картинное, замок Иф. И мне даже прикольно, потому что я мальчик такой вполне домашний, из интеллигентной семьи, интеллигентные родители. И тут я на экскурсии в настоящей тюрьме! Развели всех по корпусам, выдали матрасы казенные, посуду. Кружка алюминиевая, миска — маленький тазик. Уже время одиннадцать часов утра. Подводят меня к камере, открывают: заходи. Я захожу — камера большая, разрушенная. В принципе, она рассчитана человек на тридцать семь. Или 34 места расчетных. На самом деле там на этот момент было 50 с хвостом, но это немного. В дальнейшем я сидел в камерах такого типа, где было 102 человека, 107 человек. У меня первая такая ассоциация — вот эти двухъярусные нары с двух сторон, натянутые веревки, на веревках висит множество одежды, нары завешаны какими-то тряпками, простынями, черт знает чем, из-за этих занавесок головы торчат со второго этажа. У меня первая ассоциация — у Киплинга, знаешь, есть описание города обезьян. Вот эти лианы, пещеры в скалах, дыры, обезьяны…»

— Бандерлоги свисают…

«Бандерлог», кстати, тюремный термин. Поскольку не все зэки читали Киплинга или хотя бы смотрели мультфильм, они, возможно, не знают этимологию слова «бандерлог». А по тюремным понятиям это обозначает зэка, который реально не делает ничего, только ест, спит, не участвует в общественной жизни камеры, его не интересуют общие проблемы, заботы, вопросы. Не участвует в ремонте этой камеры, не заботится о том, чтобы наладить сообщение с окружающими камерами, чтобы решить общие вопросы.

Их еще называют «кишкоблуд». Я этот термин впервые услышал на Алтае от…»

— Бахура!

«Ну, да, Сид, Бахур. Когда они этого Колю Балуева подняли в очередной раз в горы, когда там надо было уже эвакуировать имущество, нас уже отпустили, дали нам 24 часа, чтобы с территории Алтайского края выместись. И Коля говорит: а давайте как бы вскроем консервы, пожрем. «Да погоди ты, какие консервы, надо вещи собирать! Ты, Коля, кишкоблуд!» Во, думаю, какой интересный термин. Заковыристо так, колоритное словечко. Оказывается, тюремное.

Ну, я как бы немного опешил от этого видения «города обезьян». Они: чего встал, проходи. Я прошел: куда вещи поставить? Пока — здесь. А поскольку мне предыдущие сокамерники не объяснили, как все-таки надо себя вести, я в полном незнании. Я говорю: а есть вообще какое-нибудь незанятое место?

Вот здесь, с точки зрения зэка, я поступаю неправильно. Во-первых, слово «место», которое употребляется в негативном значении. Во-вторых, это вопрос, который вообще нельзя задавать в первую очередь. По идее, ты должен познакомиться с людьми, поговорить, на тебя должны посмотреть, составить свое представление, что ты за человек. Есть ли за тобой какие грехи или, наоборот, плюсы. Что у тебя за статья. Это называется: а кто ты по этой жизни, как ты намерен вообще жить. И тебе в итоге говорят: ложись-ка ты сюда, сюда или сюда, в зависимости от того, насколько ты полезный, добропорядочный, заслуженный или, наоборот, уже провинившийся человек. Все очень так, иерархично. «Да погоди ты — место, пройди, вон там с тобой поговорят».

Я прохожу поближе к окну, сидит так называемый смотрящий камеры, кличка у него Близнец. Вокруг него группка бывалых зэков. Камера общего режима. Это те, кто раньше сидел либо на малолетке, во взрослой тюрьме еще не сидел, либо те, кто первый раз судим. Редко кто по второму разу. «Откуда?» Вот там, оттуда. На митинге драка с милицией произошла. «И что ты там, мента избил?» — «Ну, того, которого мне приписывают, я его в глаза не видел. Там были столкновения, беспорядки…» — «А что ты там вообще делал?» — «Политическая акция». — «А на х… тебе это надо?»

Вообще, мир зэков, уголовный мир — он такой, исключительно материалистичный. Представить, что человек пошел и что-то делал из своих убеждений, потому что он считает нужным так поступить или иначе, — им это очень трудно дается осознать. В уголовной жизни подразумевают, что да — можно объявить голодовку из материалистических побуждений, можно вскрыть себе вены — из материалистических побуждений. Можно пойти на преступление: зарезать стукача, например. И это понимается и воспринимается логично. А что можно пойти на митинг и выступать там против чего-то — это значит больной на голову, на х… это надо.