есть и пить, пить и есть. Вот почему, будучи уже в веселом настроении после матросского угощения, я обрадовался, когда меня пригласил к себе на вечеринку один чиновник. Я поехал к нему вместе с А. Н. Васильевой, и мы вдоволь отвели душу, полакомившись такими вещами, коих вкус даже стал забываться. Глубокая ночь. Пора по домам. Вышел я на темную, пустынную улицу Песков – 7-я Рождественская – и закричал:

– Извозчик! Извозчик!

Извозчика нет как нет. Но вдруг налетел откуда-то патруль из пяти всадников. Впереди на чудесной арабской лошади, серой в яблоках, какое-то подобие кавалерийского офицера.

Звонкий окрик:

– Чего орешь, – готовый перейти в трехэтажное ругательство, но передний всадник, нагнувшись и оглядев меня, воскликнул:

– Ах, это вы, Морфесси! В чем дело?

– Да вот извозчиков нет, ехать не на чем.

Начальник патруля приказал своим людям:

– Двое налево, двое направо! Доставить извозчика, да поживее! Только искры посыпались из-под копыт. Я залюбовался арабским скакуном начальника патруля. Он это заметил и объяснил мне:

– Великого князя Николая Николаевича.

Минут через двадцать сломя голову несется извозчик, конвоируемый всадниками.

Стал накрапывать дождь. Извозчик поднял верх пролетки. Я усадил Васильеву, и мы поехали вдоль Невского к Адмиралтейству. У Фонтанки нас задержал пеший патруль. Матрос с георгиевскими ленточками на бескозырке заглянул в пролетку.

– Ах, это вы, товарищ Морфесси! Пропустите, товарищи.

И я узнал его рожу. Накануне он был распорядителем на концерте 2-го Флотского экипажа, где мы выступали с Владимиром Николаевичем Давыдовым, получив за это по мешочку белой муки и по фунту сахару.

Все эти привилегии мало меня тешили, и я подумывал все чаще и чаще об оставлении зачумленного Петербурга. Как раз в это время кинодеятель Дранков прислал из гетманского Киева верного человека, поручив ему сманить меня на Украину на гастроли, под которые Дранков получил уже аванс.

Тогда все верили в скорое падение большевиков. Верил и я. И поэтому уехал налегке, с одним чемоданчиком, положив в него фрак, поддевку да кое-что из белья. Тогда еще ходили спальные вагоны. Таким образом, доехал я до Орши со всеми удобствами. Мой багаж из одного чемоданчика распух до 19 мешков, сундуков и узлов. Это остальные пассажиры надавали мне до украинской границы.

– Вы известный артист, у вас ничего не возьмут, а нас могут ограбить дочиста.

Ставка на меня оправдалась. Чекисты, рывшиеся в пассажирском скарбе, пропустили все мои 19 мест. Не буду описывать всех пограничных мытарств – они достаточно известны. А скажу только, что и на гетманской территории понадобилась целая дюжина разных пропусков.

Но и туг мне повезло. Гетманский чиновник из бывших правоведов, Ильин, узнал меня и без всяких пропусков устроил в идущий на Киев поезд. Вагон с выбитыми стеклами, с ободранной обивкой кое-как дотащил меня до матери городов русских. На вокзале я попал в объятия Дранкова. Жизнь в гетманском Киеве была сплошной оргией. Об этом киевском периоде писано-переписано, а посему я углубляться не буду. Подмахнув контракт, я выступил в театре Бергонье, затем сделал поездку – Одесса, Полтава, Чернигов, Винница и еще несколько городов.

Когда я вернулся в Киев, там уже пахло гарью. Уже успели разложиться стройные немецкие фаланги, уже Германия трещала по всем швам под натиском Антанты и уже Киеву грозили петлюровцы.

Театр «Паризиана»

Один случай, знаменующий начало конца, запечатлелся у меня навсегда. В театрике «Би-Ба-Бо» шло представление, играл оркестр Гулеску. Какой-то офицер, сидевший в ложе, заказал Гулеску романс «Пожалей же меня, дорогая». Не успели стихнуть румынские скрипки, раздался выстрел. Офицер покончил с собою. А через два-три дня Киев наводнился чубатыми гайдамаками, сечевиками и т. д. Пошла расправа с офицерами. На моих глазах их было убито несколько, а на Софийской площади я был свидетелем гибели кавалерийского генерала графа Келлера. Ему дали честное слово сохранить жизнь, и когда он шел, окруженный патрулем, он пал от предательской пули в затылок. Было бы чистейшим безумием оставаться в Киеве.

Нет, бежать, бежать без оглядки! Довольно, довольно этих голодных и кровавых кошмаров, оставшихся там, далеко на севере, в зачумленном и оскверненном Петрограде. Вновь переживать все это в Киеве – слуга покорный!

Я бросился искать греческого консула, моего консула; его не оказалось в Киеве, но его заместитель оказался налицо. Не помню в точности, но заменял греческого консула не то голландский консул, не то один из скандинавских консулов. Но важно не это, а важно, что отнесся он ко мне с отменной предупредительностью:

– Рад служить вам, чем могу, особенно же в это… это неопределенное время, – добавил с улыбкой мой скандинаво-голландец, дипломатически назвав неопределенным свирепую анархию петлюровцев с убийствами, грабежами, насилиями и прочими завоеваниями самостийной Украины.

Да, как я уже сказал раньше, это был голый, стопроцентный большевизм, с тою разницею, что заодно с буржуями и офицерами петлюровские молодцы не давали спуску и евреям. Итог моего визита к консулу превысил все ожидания. У петлюровского правительства из вчерашних волостных писарей и ветеринарных фельдшеров я благодаря отчасти консулу, отчасти собственным хлопотам отвоевал три вагона для себя и греческой колонии, покидающей Киев. Мало того, нам был еще дан конвой – три головореза, грозно увешанных оружием. На охрану в пути со стороны этих головорезов было трудно рассчитывать, – либо разбегутся под натиском банд, во власти которых находилась вся страна, или – это, пожалуй, вернее – присоединятся к ним, обратив против нас и свои штыки, и свои ручные гранаты. Но на самом киевском вокзале эти вооруженные парубки сослужили нам ценную службу энергично отбросив целые толпы, бешено пытавшиеся взять штурмом наш поезд. Желающих покинуть петлюровский рай была тьма тьмущая!..

Юрий Морфесси. Одесса, 1919

Конечно, был хаос невообразимый, конечно, станция была разгромлена и вечером вместо электричества стыдливо мигали огарки свечей; пулеметная и ружейная трескотня не смолкала, шатались пьяные люди в шинелях, в гайдамацких жупанах, с чубами и без чубов.

В двух вагонах разместилась греческая колония, в третий я втиснул около ста русских офицеров, спасши их от неминуемого расстрела. Все они были загримированы учителями, студентами – словом, людьми самых штатских профессий. Вывез я и известного доктора Акацатова, и миллионера Змиевского. Этот последний, спасибо ему, был щедрым и бескорыстным интендантом всех трех вагонов; он продовольствовал нас не только снедью, но и напитками. Это спасало нас, ибо, как потом показала действительность, на вокзалах ничего нельзя было купить ни за какие деньги – так основательно