Теперь художественный свист уступил место оперным ариям. Роуленд смачно, но фальшиво распевал «La Donna е mobile» Наконец Линдсей услышала, как хлопнула дверь ванной. Досчитав до десяти, она вышла в коридор и нос к носу столкнулась с полуобнаженным Роулендом. Почти двухметровая глыба, сплошь состоящая из загорелых мускулов, перегородила ей дорогу. Вода капала с мокрых черных волос Роуленда на его могучие плечи и стекала по широченной груди. Вся его одежда состояла из белого полотенца, закрученного вокруг бедер.

– Так и будешь разгуливать здесь наподобие Тарзана? – фыркнула она, пытаясь не глядеть на его бицепсы и узкие бедра.

– Поскольку я приехал сюда прямиком с работы, у меня нет иного выбора, – ответил мужчина, бросив на Линдсей вызывающий взгляд.

– Но ты же полуголый.

– Тебя не устраивает это полотенце? В таком случае я могу его снять.

Руки Роуленда потянулись к талии. Из комнаты мальчиков донесся новый шквал ружейного огня. Линдсей позорно бежала с поля битвы. Она нырнула в ванную, с грохотом захлопнула дверь и закрыла ее на задвижку, оказавшись в густом облаке пара. Ругаясь на чем свет стоит, она попыталась сделать несколько шагов вслепую, но затем остановилась. У Роуленда хватило совести помыть после себя ванну, но, как после любого мужчины, ванная была залита водой, а полотенце валялось на полу бесформенной горкой.

Линдсей уселась на чугунное чудовище, какое являла собой ванна. В воздухе приятно пахло туалетной водой Роуленда, и от этого запаха Линдсей почувствовала злость, грусть и одновременно слабость.

Роуленд не любил застолья. Во-первых, он не владел искусством светской болтовни, во-вторых, не выносил дураков. Неудивительно, что, не обладая двумя этими качествами, необходимыми для любителя вечеринок, он старался избегать их при всяком случае. Когда же это было невозможно, как, например, в этот день, он пытался держаться в тени.

Роуленд недолго поговорил с преподавателем из Оксфорда и художником, который жил в соседнем местечке. Зная их довольно давно, он симпатизировал обоим. Преподаватель дружил с оксфордским учителем Роуленда и сейчас пытался убедить последнего в том, что он попусту теряет время, зарывает в землю свой талант, и уговаривал вернуться к академической жизни.

– Она слишком замкнута и напоминает монашескую, – слабо возражал Роуленд.

– Жизнь ученого не может быть замкнутой, уверяю вас, – уверял пожилой профессор, считавшийся авторитетом в изучении наследия Витгенштейна.[10]Она глубока и безбрежна.

– Все равно, – отвечал Роуленд, – мне нравится журналистика. Это – занятие по мне. Кроме того, я люблю пеструю жизнь.

– Вы все еще занимаетесь альпинизмом? – спросил профессор и, услышав утвердительный ответ, просиял. В течение нескольких минут они заинтересованно говорили о типах горных вершин, Кейрнгормском хребте и перевале Скай. Затем появилась Шарлотта и увела старика, а Роуленд наконец смог спрятаться. Сделав несколько шагов, он оказался возле книжных полок. Больше к нему никто не приставал, и он наслаждался благословенным покоем.

Роуленду нравился этот дом. Старый и бестолковый, пропахший дымом и запахами вкусной еды, он воплощал в себе все удовольствия, которые может сулить счастливая семейная жизнь. Он наблюдал, как Шарлотта, на которой были надеты бесформенный свитер и широкая поношенная юбка, суетится между гостями, стараясь всем угодить. Она была само спокойствие и олицетворение материнства. Иногда Роуленд даже завидовал Максу, сумевшему жениться на такой женщине. Временами Роуленду, который жил один и любил одиночество, приходила в голову мысль, что за годы, прошедшие после окончания ими Оксфорда, Макс сумел добиться гораздо больше, нежели он сам. Жизнь Роуленда мало изменилась с тех пор, как он вышел из стен Бэллиола, а вот Макс был счастливо женат и уже имел четырех сыновей. Он успел пустить глубокие корни, помимо работы у него были и другие цели и интересы в этой жизни. Что же касается самого Роуленда, то у него не было ни веры в Бога, ни семьи, ни каких-либо политических пристрастий. Его нельзя было назвать ни ирландцем, ни англичанином. В этой жизни он был аутсайдером, сторонним зрителем, и, видно, останется таковым до последних дней.

Размышляя обо всем этом, Роуленд перевел глаза на Женевьеву Хантер – такого же аутсайдера, как и он сам. Не американка, не англичанка, эта женщина, казалось, безвольно плывет по течению. Такое впечатление сложилось у него, когда он увидел ее впервые, сейчас же оно еще больше укрепилось.

Она выглядела сосредоточенной или, возможно, хотела так выглядеть. Когда она приехала сюда, на ней было надето что-то серое и невзрачное. Сейчас она переоделась, но и теперешняя одежда выглядела такой же серой и невзрачной. Она дважды выходила из гостиной, чтобы позвонить по телефону, и каждый раз возвращалась с горестным выражением на бледном лице. Роуленд припомнил все, что рассказывал о ней Макс, и подумал, что эта информация не столько отвечает на вопросы, сколько порождает новые.

До Роуленда доносился низкий голос Женевьевы, и ему стало интересно, о чем она говорит. Уже несколько минут она разговаривала с гостьей, жившей по соседству от Макса – американкой лет сорока, которой Роуленда представили чуть раньше и от которой он тут же – и, похоже, не очень вежливо – сбежал. Насколько он помнил, женщину звали Сьюзан. Точно: Сьюзан Лэндис. Муж ее – высокий человек с громким голосом – находился здесь же и в данную минуту, обращаясь к Линдсей, громыхал о чем-то, связанном с кубком по гольфу. По его виду можно предположить, что он служит на одной из близлежащих военно-воздушных баз.

По английским меркам миссис Лэндис для такой вечеринки, как эта, была одета чересчур торжественно. Единственная из женщин, она была ярко накрашена, одета в изысканный костюм и туфли на высоких каблуках. Сьюзан заметно нервничала и, похоже, чувствовала себя не в своей тарелке. К Джини она прицепилась, как к родной душе, поскольку та тоже была американкой. Джини же, как заметил Роуленд, изо всех сил старалась избавиться от назойливой собеседницы, стараясь не показаться при этом невежливой.

Поначалу Сьюзан Лэндис рассуждала о преимуществах и недостатках устраиваемых школой поездок детей за границу, потом принялась восторгаться красотами Костволдса, сообщив, что находит архитектуру старых елизаветинских домов восхитительной. Они с мужем, рассказывала женщина, живут всего в нескольких милях отсюда, причем устроились великолепно. Все здесь такие милые и дружелюбные, так что если бы они с мужем принимали все приглашения, то просто не вылезали бы из гостей. А ее дочь – кстати, у нее есть дочь Вильгемина, сокращенно Майна – в восторге от того, что они здесь живут. Местная школа – просто чудо, и у девочки появилось тут множество новых друзей. Вот и сегодня она ночует в особняке – видела ли Джини особняк в поселке – у одной из своих подружек. Этот особняк – историческая достопримечательность, и, по слухам, обошелся матери подруги – кстати, очень известному дизайнеру по интерьерам – чуть ли не в миллион долларов.