Когда я смогла встать, то вымыла голову холодной водой из-под крана, откинула волосы с лица назад и терла себя бумажными полотенцами, пока глаза не покраснели, а кожу не начало жечь. В раковину после моей помывки стекала серая вода. Я прошаркала ногами в огромных туфлях, открыла дверь и вышла в коридор.

Никто не крикнул. Никто не назвал меня по имени.

С минаретов звучали утренние молитвы.

Я позволила их звукам наполнить меня и унести прочь.

Ни кредитной карточки, ни паспорта.

Меня не пустили бы на порог ни одной уважающей себя гостиницы, но у таксиста оказался приятель в районе Зейтинбурну, знавший одно местечко, которое держала его теща. Это был четырехэтажный дом, и семейство владело им семьдесят два года. Теперь он превратился в прибежище для обездоленных: мигрантов-рабочих, нелегально проникших в страну, недавно вышедших из тюрьмы заключенных, выброшенных на улицу даже без жалкой сотни лир, которым некуда идти. Сбежавших от мужей жен, мужей, выгнанных сварливыми и визгливыми женами. Матрас на полу стоил двадцать лир, сорок – место на нижнем ярусе трехэтажных нар.

Голос хозяйки пискливо завывал, словно комар. Она вцепилась мне в руку, когда показывала мне мою комнатенку, все время жужжа и жужжа на жутком английском:

– Малышка, милашка, потеряла паспорт, потеряла друзей, милашка, я тебя не обижу, вот увидишь, не обижу.

Она дала мне чаю в треснутом стакане в форме тюльпана, толстый ломоть ржаного хлеба с ложечкой варенья на самом краю.

– Милашка, – не унималась она, когда я осторожно откусила несколько маленьких кусочков. – Так тяжело быть одной.

Когда взошло солнце, я спала, а в три часа дня она широкими шагами зашла в мою комнатенку и воскликнула:

– Ты кто такая?! Кто ты такая?! Что ты здесь делаешь?!

И швырнула в меня туфлей, когда я бросилась бежать.

Я полчаса просидела на тротуаре за углом ее заведения, а потом вернулась. Она уже нашла свою туфлю и тщательно подметала ведшую к входной двери бетонную дорожку.

– Милашка! – воскликнула она, когда я спросила насчет комнаты. – Малышка, милашка, я тебя не обижу, вот увидишь…

Посреди ночи я проснулась, хрипло дыша, вся горя, огнем жгло ноги и грудь.

По телефону у входной двери я вызвала такси и отправилась прямиком в ближайшую больницу.

Четыре часа в одной больнице.

Потом четыре часа в другой.

Я перемещалась из одного отделения «Скорой помощи» в другое и терпеливо ждала, пока мне каждый раз ставили диагноз – ожоги, отравление продуктами горения – цокали языком и снова назначали мне мази и очередную дозу препарата в ингаляторной маске. Через двадцать восемь часов я могла наизусть перечислить каждую процедуру, механически повторить все назначения, и мой медицинский турецкий совершил большой скачок в лучшую сторону, до такой степени, что я могла доковылять до двери и прошептать «дымный ингалятор» любой встретившейся мне на пути любопытной медсестре. Через тридцать два часа начала возникать проблема передозировки, и я осторожно «отредактировала свои показания о случившемся», чтобы отразить в них дозы, которые уже получала. В каждой больнице кто-нибудь подходил ко мне с кучей бланков: вы готовы требовать возмещения страховых расходов? А я заполняла их каким-то банальным враньем и ждала, пока они все забудут, прежде чем сделать из документов бумажные самолетики и запустить их в мусорную корзину.

Через тридцать шесть часов, перебывав в семи разных больницах по всему Стамбулу, я выпустила себя под неожиданно ослепительное солнце и поняла, что не знаю, где нахожусь. У меня осталось семьдесят лир, не было ни телефона, ни клочка одежды, который не был бы украден, а на ногах – туфли не по размеру. Я кое-как добралась почти до кладбища Зинджирликую, хотя не помнила, переходила ли я через мост в Галате, и как я вообще там оказалась.

И вот я стояла, не ощущая ни пространства, ни времени, ничего не помня и не зная, какое расстояние я преодолела.

Здесь.

Я стояла.

И это – все.

Я закрыла глаза и считала вдохи и выдохи.

На четырех я сбилась со счета и начала заново.

Пять, шесть, семь.

Хлопок мотоциклетного глушителя рывком вывел меня из задумчивости.

Я обнаружила, что меня трясет, и подумала, что, возможно, надо бы вернуться в больницу, чтобы меня там осмотрели.

Я обнаружила, что сижу на земле, и меня по-прежнему трясет, и я не знаю, куда идти.

Закрыла глаза, закрыла глаза.

Вспомнила

богинь Солнца

вечер стендап-комедии в Нью-Йорке, кто-то все время сидел рядом со мной, хотя я и не могу вспомнить, кто именно

вспоминаю

мужчина поджег склад в Стамбуле, и женщина чуть не сгорела заживо

и только теперь я вспомнила

что-то вроде фантазии, что-то потаенное, событие, сделавшееся нереальным, потому что я

была единственной, кто знал

Луку Эварда, пьющего в Бразилии пиво из маленького бокала.

Я открыла глаза.

Думал ли он обо мне?

Он думал о ком-то, чьи действия были моими, чье лицо, когда он глядел на него, имело мои черты, кто ходил по местам, где витали мои воспоминания, и совершал поступки, которые превратили меня в меня сегодняшнюю.

Я не была уверена, можно ли такого человека характеризовать как меня саму. Но это было хоть что-то.

Отправной точкой.

Я отправилась на поиски помощи.

Из интернет-кафе, зажатого между кварталом престижных апартаментов и растущими гостиницами международного класса в районе Бешикташ, я воскресила в памяти неиспользовавшийся адрес электронной почты и послала крик о помощи кому-то, кого я не могла вспомнить.

Ответит ли мне Паркер – я не знала, но жила надеждой на это.

Я езжу в стамбульском метро, время от времени «щипачу» по карманам и, лениво глядя на поток лиц, думаю об инспекторе Луке Эварде.

Наши с ним отношения не всегда были профессиональными.

В первый раз, когда мы с ним встретились, он меня арестовал. Во второй раз он пересек полмира и прибыл в Сан-Паулу, чтобы дать консультацию по моему преступному «почерку». Я тогда похитила различных драгоценностей на три миллиона триста тысяч долларов в результате операции, на планирование которой ушло семь месяцев, а на совершение – двенадцать минут. Я завязывала отношения (которых никто не помнил), выведывала коды доступа, делала дубликаты ключей, взламывала системы безопасности. Это была дивная работа, настолько сенсационная, что впервые за свою «карьеру» я оставила несколько не очень дорогих украшений просто для того, чтобы напоминать самой себе, насколько блестяще я могу работать. Глупые сантименты, однако подобные вещи служат поддержкой.