– Штефан велел сказать тебе, что его нет.

На этот раз Зофия Хелена не стала просить Вальтера попробовать еще раз или передать Штефану, что она просто хочет убедиться, все ли с ним в порядке, а лишь сказала:

– Передай это ему от меня, ладно, Вальтер?

Штефан подождал, пока входная дверь не закроется, и только тогда снова опустил пальцы на клавиши. Посидел, глядя на чистый лист. Слова больше не шли.

С кроликом Петером в руке Вальтер вскарабкался в мамино красивое кресло на колесах, которое стояло в лифте, открыл одну из дюжины одинаковых книжиц, которые принесла Штефану Зофия Хелена, и начал читать Петеру вслух. Только ему не читалось. Хорошо бы попросить Штефана, пусть он ему почитает, но у Штефана было ворчливое настроение.

Труус сидела у окна кафе на Роггенмаркт в Мюнстере, Германия, и начинала чувствовать, что привлекает внимание. Вторая половина дня, когда евреям разрешалось делать покупки после того, как немцы арийского происхождения заканчивали свои, христианке из Голландии не пристало засиживаться в кафе над чашкой остывшего чая. Но вот в конце улицы появилась Реха Фрайер. Она показалась крупнее и в то же время худее, чем Труус помнила. Черный шарф на голове Рехи и простое пальто совсем не шли к ее крупному, по-мужски грубоватому лицу. Мимо кафе она прошла не оглядываясь, но у самой витрины подняла руку без перчатки и поправила свой невзрачный шарф.

Дождавшись, когда Реха отойдет подальше, Труус встала, кивнула официантке и вышла из кафе. Держась на расстоянии квартала, она шла за Рехой, пока та не свернула к собору Святого Павла, где Труус, выполняя инструкции, полученные еще в Амстердаме, оставила свой автомобиль. Шесть недель она ждала этой встречи. Шесть долгих недель прошло с тех пор, как не стало Адель Вайс.

Реха миновала собор и исчезла в воротах следующего здания. Труус зашла в магазинчик напротив и провела там не меньше десяти минут, разглядывая шарфики. Когда шарфик был приобретен и тщательно упакован, она вышла из магазина и, следуя все той же инструкции, обогнула дом, в котором скрылась Реха.

Едва дверь черного хода захлопнулась за ней, Реха без всяких предисловий сказала:

– Их всего трое.

Труус ощутила странный озноб. Конечно, его причиной мог быть не по сезону холодный день, но она считала, что он, скорее, связан с ее беременностью. Пойдя на звук голоса Рехи, Труус обнаружила ее в маленькой нише, откуда хорошо просматривались оба входа, и черный, и главный.

– В следующем месяце они отплывают в Англию, мы уже все подготовили для переезда, – продолжила Реха. – Женщина, которая помогает мальчику, взялась найти ему дом, но на это нужно время.

Женщина – это наверняка Хелен Бентвич, а мальчик – Шальхевет, сын самой Рехи. Как Реха нашла в себе силы послать сына в Англию, зная, что оттуда ему предстоит путь в Палестину, где он будет так далеко от нее? Труус должна была перевезти детей в Голландию и позаботиться о них до тех пор, пока они не сядут на английский паром.

– Хорошо. С этим я как-нибудь справлюсь, но… Послушайте, ребенок из предыдущей группы, девочка, умерла от дифтерии, которой заразилась в карантинном бараке, – выпалила Труус, тоже не желая тратить драгоценное время на формальности. – И это не сирота, а маленькая… – «Маленькая Адель Вайс», – едва не сорвалось у нее с языка, хотя она готовилась провести этот разговор, не называя имен. Эдельвейс. Редкий цветок, прелестный, но недолговечный. – Это дочка одной из женщин, которые помогали переправить детей; она отдала ее мне, чтобы я спасла малышку, и…

И Труус, уверенная в том, что сможет дать девочке новую жизнь, взяла ее из рук матери, хотя, откажись она, Адель Вайс была бы жива.

– Я сама должна сказать ей об этом, поймите, – выдавила Труус.

Но Реха молчала, что, вообще-то, было нехарактерно для этой крупной, решительной женщины, и Труус невольно вспомнила личико малышки – сначала в колыбельке в карантинном бараке, где та лежала, посасывая большой пальчик, затем в крошечном гробике.

– Я должна сообщить ее матери, – тихо повторила она.

– Вам кажется, что это будет добрый поступок. Я вас понимаю, – ответила Реха. – На самом деле нет никакой доброты в том, чтобы избавлять себя от чувства вины, подвергая опасности мать. У каждого из нас своя вина. Мне жаль, что вам выпала именно эта, но ничего не поделаешь… А сейчас вас ждет епископ, он готов выслушать ваше признание в грехе… – Реха замолчала, словно готовясь к чему-то. – В том, что одного из своих детей вы любили больше других.

И Реха дважды стукнула в ближайшую стену. В паузе, которую она сделала, прежде чем ударить в третий раз и скрыться за потайной дверью, Труус попыталась представить, каково это: иметь много детей, но лишь одного любить так крепко, чтобы найти в себе силы оторвать его от себя и отослать подальше, оставив других рядом.

Выйдя через парадную дверь, Труус прошла по улице и вошла в собор, где словно окунулась в прохладную каменную глубину, наполненную полумраком и пятнами пропущенного через витражи света, стойкими запахами ладана, воска, деревянных скамей и обитых кожей скамеечек для коленопреклонений, – прибежище чудом сохранившейся веры.

Узкая дверка деревянной исповедальни отъехала в сторону, открыв темное нутро и решетчатый экран, за которым стоял крупный мужчина с кустистыми бровями и почти лысой головой. На его груди висел большой крест на толстой цепочке. Оказавшись в тесном, темном пространстве, Труус почувствовала, что ей хочется плакать, словно само присутствие этого человека по ту сторону экрана располагало к тому, чтобы снять грех с души.

Епископ, помолчав, стал подсказывать:

– Простите меня, отец мой, ибо я согрешила.

Труус выговорила:

– Я согрешила… Мой грех в том, что я любила одного своего ребенка меньше других.

Неужели она и вправду любила кого-то из своих детей больше, а кого-то меньше? Меньше, чем того ребенка, которого она носит сейчас?

Или она меньше любила Адель Вайс?

Она посмотрела сквозь решетку, отмечая про себя, что епископ молчит.

– Больше других, – поправилась она. – Извините. Согрешила в том, что любила одного больше других.

Он смотрел на нее внимательно: она ошиблась в пароле, это было очевидно, но так же очевидно было и то, что ее мучит какое-то горе.

– Уверен, добрая госпожа, – наконец сказал он, – Господь найдет вашу душу достойной прощения, в чем бы ни состоял ваш грех.

Он дал ей время собраться, а затем отворил дверь у себя за спиной. В исповедальню проник луч света, и Труус разглядела, что у епископа длинный нос, тонкие губы и добрые глаза. И тут в тесном пространстве рядом с ним возникла девочка. Приникнув к решетке, она стала разглядывать Труус. На вид ей было лет семь, в ее больших карих глазах под длинными прямыми ресницами, как у Йоопа, прятался страх: эти глаза явно повидали больше, чем положено видеть ребенку ее лет.