Но Пикассо уже показывал Фалько на стену над столом. Там были приколоты репродукции классических и современных картин – Фалько узнал веласкесовских «Менин» – и вырезанные из журналов фотографии.

– Никогда не видел композиций красивей, чем те, где она позирует Рэю обнаженной, – сказал художник. – Должно быть, вы и эту тоже не видели… Взгляните. Моя любимая.

Фалько подошел поближе. На снимке, вырезанном из «Вога», были запечатлены в профиль три ослепительно элегантные модели в шляпках cloche[40], какие были в моде лет десять назад. В одной, самой изящной и красивой, он узнал Эдди Майо.

– Я была тогда совсем девчонкой, – сказала она. – Только что приехала из Англии.

Фалько еще минуту смотрел на фотографию. Потом начал разглядывать на столе картоны с набросками. Выбрал один среднего размера – чуть тронутый серым, голубым и пурпурным цветом профиль женщины, у которой был прямой греческий нос, а оба глаза расположены рядом.

– Что скажете об этом эскизе, Эдди?

Она кивнула одобрительно:

– Прелестный детский рисунок.

– В юности я мог писать, как Рафаэль, – сообщил Пикассо. – Но потом всю жизнь учился рисовать, как рисуют дети.

Усмехнувшись про себя, Фалько представил, что сказал бы адмирал, увидев такое. Как вытянулось бы у него лицо при виде каракулей на листе. Как вознегодовал бы он, узнав, что за них его агент собирается платить из секретных фондов правительства.

– Пятнадцать тысяч, – сказал Пикассо.

– Слушай, имей совесть! – возмутилась Эдди. – Начо – наш друг.

– Ладно. Раз друг – двенадцать.

– Да никогда в жизни! Семь! Семь, Пабло, а то мы не возьмем.

– «Мы»?

Она покровительственно взяла Фалько под руку:

– Здесь мы заодно. И я хочу, чтобы ты оставил о себе хорошее впечатление. И не показался ему алчным брюзгой, каков ты есть на самом деле. В конце концов, это твой земляк.

Пикассо снова рассмеялся. Взял картон и красным карандашом поставил в углу свою подпись. Потом передал его Кюссену, а на Фалько устремил свой неистовый взгляд. Судя по всему, он мало-помалу смягчался. Может быть, из-за упоминания Испании.

– Давно оттуда?

– После переворота не бывал.

– Какая трагедия, а?..

– Несомненно. А вы не собираетесь на родину?

– Не знаю… Вряд ли… – Пикассо пожал плечами. – Меня настойчиво зовут приехать. Снимок со мной в обнимку кое-кому может сильно пригодиться. Я-то, само собой, придерживаюсь глубоко левых взглядов. Но думаю, здесь буду полезней.

– Понимаю вас.

Художник на минутку задумался. Потом воздел испачканный в краске палец:

– Идите-ка сюда. Кое-что покажу вам.

Фалько пошел за ним к другому, не менее захламленному столу. Стаканчики с кистями, склянки с растворителем, тюбики с краской, груды листов с эскизами углем, черной тушью, карандашом. Некоторые Пикассо ему показывал: человеческие фигуры с лошадиными и бычьими головами, лампа, нарисованная скупыми простыми линиями, стоящая у подножия лестницы мать с мертвым ребенком на руках. Все нарисовано размашистыми энергичными штрихами – порой столь яростными, что грифель или перо прорывали бумагу. Фалько заметил, что эти рисунки как-то соотносятся с фигурами на огромном холсте в глубине студии. И Пикассо подтвердил:

– Цвета не будет – не хочу отвлекать внимание смотрящих… Все – в черно-серой гамме. Воздвигну монумент разочарованию, отчаянию, разрушению. Врежу затрещину совести человечества.

Фалько невольно вздрогнул. Тускнеющий дневной свет, преломляясь в оконных стеклах, покрывал огромный холст красноватой патиной, как будто еще не написанная картина начала медленно кровоточить. И внезапно все обрело смысл.

– Будет называться «Герни́ка», – сказал Пикассо.

Лео Баярд присоединился к Эдди, Кюссену и Фалько в кафе «Дё маго». Он появился ближе к вечеру в накинутом на плечи пиджаке, с дымящейся в пальцах сигаретой. Вид у него был усталый: орлиный нос на изможденном лице, казалось, заострился, под глазами набрякли мешки.

– Андре Жид и Мориак – просто идиоты, – сказал он, пристроив шляпу на вешалку и усевшись. – Упорно требуют выступить с политическим заявлением по поводу московских процессов и репрессий в Испании. Я, разумеется, категорически против. Целый вечер доказывал им, как это будет несвоевременно, как важно сейчас поддержать Сталина в борьбе с Гитлером и Муссолини… Все прочее – успеется.

– Кое в чем они правы, – возразила Эдди. – Так долго замалчивать темную сторону тоже ведь нельзя…

– Испания тысячу раз заслуживает это молчание, – резко и раздраженно прервал ее Баярд.

И взглянул на Фалько и Кюссена, будто призывая их в свидетели. Он не собирается вонзать нож в спину коммунизму. Он слова не скажет о процессах в Москве и чистках в Барселоне. Он не за то воевал в Испании, чтобы немедля предать самого себя.

Эдди мотнула головой. Взметнулись и вновь гладко прилегли к щекам светлые прямые пряди.

– Ты ведь знаешь, Лео, я не согласна. Для тебя истинно лишь то, что идет на пользу партии, и ложно все, что может ей повредить.

– Партии, в которой я даже не состою.

– Неважно! Ты оправдываешь все! Ты безоговорочно доверяешь Сталину.

Она, словно в порыве внезапной ярости, подалась вперед, опершись о стол. Но полярная синева глаз оставалась безмятежно спокойной. Фалько рассматривал ее руки – в самом деле очень красивые: проворные, точеные, длинные пальцы с алым лаком на ногтях. Она и на этот раз не надела ни колец, ни перстней, ни браслетов, ни даже часов.

– Тебя послушать, так любое его насилие оправданно и необходимо.

Баярд откинул со лба волосы. Он был, казалось, уязвлен.

– А что тут дурного? Бывают тяжелые моменты, а Сталин – выдающийся вождь, лидер настоящей демократии. Он – символ, если хочешь, и это самое важное.

Эдди не сдавалась:

– Лео, в Москве и в Барселоне идут процессы… Подсудимых обвиняют в том, что они фашисты и агенты Гитлера.

– Может быть, среди них есть и такие.

– Ради бога, Лео! Не говори ерунды!

Баярд в последний раз затянулся и резко ткнул окурок в пепельницу.

– Не будем больше об этом! Как инквизиция не осквернила достоинство христианства, так и эти процессы не компрометируют коммунистическую идею!

Эдди откинулась на спинку стула, давая понять, что отказывается от дальнейшего спора.

– Скажут, что ты на жалованье у Коминтерна. Уже говорят.

– Плевать мне. Я знаю, кто я такой, и ты знаешь. Испании мы помогаем не только ради нее самой. Идет первое крупное сражение долгой войны, которая только еще разгорается.