– Ты поступаешь в точности, как многие здесь – неважно, на чьей они стороне… Они верят в зверства врага и отрицают преступления своих.

– Преувеличиваешь, моя милая. Как-то странно для подданной британской короны.

– Для моих соотечественников реки крови в Испании значат меньше, чем вчерашний футбольный матч.

– Потому-то я люблю тебя, а не их.

– Это глупо! Глупая снисходительность!

Она повернулась к Фалько, и синие глаза, казалось, чуть-чуть потеплели:

– Вы, наверно, умираете со скуки, слушая наши споры?

Она сменила тон – голос ее звучал теперь мягче.

– Вовсе нет. Очень интересно, – светски успокоил ее Фалько.

– Да что вы говорите? – шутовски изумился Баярд. – Быть не может. Гавана слишком далеко.

– Ближе, чем вам кажется.

Подошел гарсон, и Баярд заказал минеральную воду с ломтиком лимона. Потом обернулся к Кюссену:

– Ну, как вас принял Пикассо?

– Прекрасно. Пригласил Начо заходить, как захочет. Может быть, потому что продал ему очень милый цветной набросок. Женский портрет.

– Чей?

– Понятия не имею. Но Эдди удалось сбить цену вдвое.

– Правда?

– Да вот представь себе. Маэстро вцепился было, как собака в кость, и отдавать не хотел.

Баярд злорадно ухмыльнулся:

– Твои комиссионные похудели, Гупси.

– Яволь! Еще бы! Но нельзя же вечно оставаться в выигрыше.

– И сколько же он запросил вначале?

– Пятнадцать тысяч.

– Вот же бессовестный! От алчности ни о чем, кроме денег, думать не может… Ну а как подвигается его картина для Всемирной выставки?

– Медленно. Даже слишком медленно.

– Плохо… Это просчет. – Баярд осуждающе прищелкнул языком. – Публика к этому не готова. Его не поймут. Батальное полотно – оно и есть батальное полотно. А вот его картина могла бы значить немало.

– Он надрывается на этой работе.

– Надрывается? Ты слишком легковерна. Ему представление устроить – что суп посолить. Жуликоват он малость.

– Пабло – художник огромного масштаба, – возразила Эдди.

– Ну разумеется. Кто спорит? Крупнейший из всех, кого я знаю, а таких немало. Но вместе с тем – жулик. И циник. Половина образов этой картины были задуманы для других работ. Он назовет ее «Герника», а мог бы – «Лиссабонское землетрясение».

– А ты бы взял да и сказал ему об этом.

– А я и сказал. Он рассмеялся мне в лицо и ответил, что в историческом материализме я, может, и разбираюсь, а вот в искусстве не смыслю ни уха ни рыла.

– И был прав. – Эдди взглянула на Фалько. – Как по-вашему, Начо?

– Ты у нас – произведение искусства, – сказал Баярд. – Шедевр.

Эдди подавила зевок:

– Который умирает с голоду. – Потом просияла. – А поедем в «Мовэз фий»? – Она снова повернулась к Фалько: – Знаете это место?

– Нет.

Ему принялись объяснять. Клуб на площади Пигаль, он теперь в большой моде. Там найдется все что угодно, на любой вкус, сделан под берлинское кабаре, при том, что в самом Берлине теперь все не так, как раньше. Там, конечно, бывают американцы, но все же он пока не стал обязательным пунктом туристского маршрута, по которому они ходят стадами. И потому место сохранилось в первозданности. Более или менее. И отличное название, подчеркнул Баярд. «Скверные девчонки».

Фалько огорченно показал на свой серый шевиотовый костюм и коричневые башмаки-броги:

– Мне надо будет зайти в отель и переодеться.

– Мы тоже не в вечерних туалетах. Это не имеет значения, тем более что сейчас тепло, – Эдди дотронулась до своего болеро. – Там неформальная обстановка: иди в чем хочешь.

– Я вас всех приглашаю, – добавил Кюссен.

– Как же иначе? – сказал Баярд. – Надо же немного растрясти твой комиссионный куш.

Они уже собирались встать из-за стола, когда Фалько увидел в дверях кафе своих американских попутчиц – Нелли и Мэгги. Те тоже заметили его, и первая радостно ему помахала.

– Простите… Одну минуту.

Поправляя узел галстука, он направился к ним.

– Ой, Мэгги, смотри, кто пришел! Какой приятный сюрприз! Наш тореро-коммунист.

Белокурая Нелли улыбалась и явно радовалась неожиданной встрече. От нее все так же приятно пахло. На ней был красивый костюм, розовый в голубой горошек, и соломенная летняя шляпка, очень изящная, но еще не вполне по сезону. Серенькой мышкой смотрелась рядом с ней долговязая угловатая подруга, все такая же серьезная и чопорная. Кто бы мог подумать, снова подумал Фалько, глядя на нее и вспоминая ее без очков, растрепанную, голую и бесстыдную. Время от времени освещаемую огнями станций, мимо которых пролетал, не останавливаясь, экспресс.

– Ну, как тебе в Париже, дорогой? – спросила Нелли.

– Грех жаловаться.

– Да уж я вижу, – она показала глазами на его спутников за столом. – Твои друзья? Я вроде двоих где-то видела раньше.

– Вполне возможно.

– В кафе ты, красавчик, смотришься еще лучше, чем в купе… – Немного наклонившись, она опустила ладонь на его руку ниже локтя. – Какие планы?

– Да я ведь говорил уже… Дела и заботы испанского идальго.

– Долго еще пробудешь в Париже?

– Несколько дней.

– А мы – еще две недели. Нам все же удалось вселиться в «Ритц».

Фалько послал ей лучезарную улыбку номер пять. Обозначавшую: «Разумеется, как же, как же, при первом удобном случае». Только еще не хватало!

– Рад за вас.

– Приятно слышать. Правда, Мэгги? Замечательно было бы продолжить знакомство. Как-нибудь на днях. Там, где будет чуточку больше простора. Во всех смыслах.

Фалько раздвинул губы в улыбке номер шесть – много более интимной.

– И где бы так не трясло на поворотах?

– Вот именно. – Нелли засмеялась, притворяясь, будто смущена, что вышло у нее неважно. – Хоть я и не понимаю, что ты имеешь против тряски.

– Мало что может доставить мне большее удовольствие.

– Так что имей в виду… – Она протянула ему позванивающую браслетами руку, облитую очень дорогой кремовой перчаткой. – Телефон «Ритца» есть в путеводителе.

Ожидая, когда Пти-Пьер подгонит машину, они стояли на тротуаре под фонарем. Баярд – руки в карманах, шляпа на затылке – склонился к Эдди и шептал ей на ухо, наверно, что-то смешное, потому что оба смеялись. Потом взглянули на Фалько.

– Вы правда знаете эту белобрысую американку?