И тут она уронила голову и расплакалась — всамделишными слезами.

— Мне страшно!

— Марсия, дорогая, не надо!

Они пообедали вдвоем. Потом это часто повторялось, встречи на углах новых стеклянных зданий или в дверях цветочных лавок; румяный улыбчивый джентльмен, в котором угадывался бывший школьный отличник, и маленькая деловитая брюнетка, чуть запыхавшаяся, спешили рука об руку по набережной, пропахшей морем, потом сквозь толкучку Вашингтон-стрит, чтобы отыскать ресторанчик поукромнее, а там столик в углу и покровительственного бармена, и чтоб никаких деловых знакомых и друзей по колледжу. Они болтали, не боясь соприкасаться носками обуви, даже стремясь к этому, мимолетно касались друг друга в знак предостережения или сочувствия, говорили о себе, о своем детстве за подстриженными живыми изгородями, о Шекспире, психиатрии — бывшем занятии папаши Марсии, о Гарольде и Джанет — двух обманутых и потому достойных удвоенно-нежного отношения. Неведение Гарольда и Джанет из вынужденного превращалось в священное. Им прощалась холодность, требовательность, недомыслие — о покойниках либо хорошо, либо никак.

В северном районе Бостона стоял коттедж, собственность одной из теток Фрэнка, удаленный от привычных трасс и от реальной жизни и потому двойне безопасный. Тетка прятала ключ от двери в траве, на каменной полочке позади одной из колонн при въезде. Фрэнк с детства привык не глядя тянуться за ключом. Раньше это казалось ему захватывающим приключением, погружением в таинственный мир гниения, теперь же ключ выглядел до смешного доступным. Оставалось гадать, сколько еще людей, без малейших родственных связей с их семьей, пользовались тем же самым голым матрасом, доставали из шкафа те же самые грубые армейские одеяла, потом осторожно стряхивали сигаретный пепел в целлофан, снятый с пачки, В кухне стояла мышеловка с убитой мышью. Перед смертью мышь умудрилась перевернуться кверху грязно-белым брюшком и превратилась в подобие использованного ватного тампона во врачебном кабинете. Фрэнк и Марсия воровали из буфета херес, но мышь это не беспокоило. Они были здесь бесплотными тенями. Коттедж с видом на узкий полуостров Нагант, приютившийся среди сосен и дубов, использовался владельцами только по выходным. Но и по будням запах соли и гнилых водорослей был здесь сильнее, чем на пляже в Тарбоксе, где в это время загорали Джанет и дети. Марсия казалась Фрэнку волнующе миниатюрной, более спортивной и податливой, чем Джанет, но при этом твердой и непоколебимой. Входя в нее, он всякий раз вспоминая маленьких куртизанок французского двора, японских проституток, которых как-то раз спьяну живописал Гарольд, гибких и гладких мальчиков, фигурировавших у Шекспира под именами Розалинда, Кейт, Офелия. В Марсии была нервная испорченность, которую он вкушал впервые в жизни. Ее тонкие плечи блестели в его рыжих объятиях, безмятежное лицо отражало его лицо, как оконное стекло.

— Люблю твои руки, — произносила она.

— Ты это уже говорила.

— Люблю твои объятия. Такие огромные ручищи!

— Все относительно, — сказал он и тут же пожалел, что тащит к ним в постель Гарольда.

Зная, что остаться по-настоящему вдвоем — недосягаемая мечта, она спросила:

— Со мной не так, как с Джанет?

— Не так.

— У меня такая маленькая грудь.

— У тебя красивая грудь, как у греческой статуи, У Венеры всегда маленькие груди. А у Джанет. У Джанет сейчас много молока. Представляешь?

— Не очень. Это вкусно?

— Что, молоко Джанет?

— Можешь не отвечать.

— Почему? Оно сладкое. Даже приторное.

— Ты такой ласковый мужчина — говорила Марсия. — Я не привыкла к такой ласке.

Этими речами она, ослабляя его и себя как любовников, за то укрепляя дружбу, давала понять, что Фрэнк чересчур ласков, а Гарольд грубее, усерднее, лучше ее удовлетворяет и, наверное, оснащен более внушительным членом. Рядом с Фрэнком всегда маячила размытая грозная фигура — ни дать ни взять незнакомец, приближающийся к нему в сумерках на затянутом туманом морском берегу. Требовательная любовница лежала, насытившись, рядом с ним, влажная, касающаяся его всей своей длиной. Серьга покоилась в выемке под ухом, строгий пробор в прическе был слегка нарушен. Уснула? Он стал копаться в ворохе своей одежды, разыскивая часы. Скоро он научится, раздеваясь, оставлять часы не на виду, но легко досягаемыми. Золотые банкирские часы подсказали, что его ленч тянется уже один час сорок минут. И тут же приступ боли в желудке.

Их связь продолжалась уже два месяца и пока что не была разоблачена. Первый обман дается без труда, ибо в организме обманываемой отсутствуют антитела. Еще не вакцинированная подозрением, она не видит ничего странного в опозданиях, принимает самые абсурдные объяснения, прощает сотни оплошностей.

— Где ты был? — спросила Джанет Фрэнка в одну из суббот.

— Ездил на свалку.

— Два часа на свалке?

— Ну, задержался в магазине Базза Каппиотиса, поболтать о налогах и четырехпроцентной прибавке пожарным.

— Я думала, Базз рыбачит в Мэне. — Проклятье, ведь уборщица Каппиотисов — их соседка!

— Я сказал «с Баззом»? Конечно, это был Игги Галанис.

— Вот именно Так крутишься в постели, что постоянно меня будишь.

— Все проклятая язва!

— Не пойму, из-за чего ты в последнее время так волнуешься. Рынок выправляется. Мне другое непонятно: где ты так помял одежду?

Он осмотрел себя — и вот, пожалуйста: длинный черный волос Марсии, и не где-нибудь, а на ширинке брюк! Тут же неуместная горячая волна в паху, пощипывание, обещание эрекции… Он вспомнил солнечный луч, просочившийся сквозь пыльное стекло и ласкавший ее кожу. Сняв волос, он пробурчал:

— На свалке еще не так помнешься.

Но любовной связи скучно таиться, хочется поделиться восторгом с окружающим миром. Фрэнк с трудом сдерживал на людях свою гордость и покровительственное чувство к Марсии; то, как он подавал ей пальто, также отличалось от учтивости, которую он проявлял, скажем, к Джорджине, как отличается обращение с Телом Христовым на причастии от уничтожения закуски за ужином. Даже это простое прощальное действо было исполнено восхитительного волшебства: поправляя ей воротник, он дотрагивался до шеи; берясь за свои лацканы, она имитировала его ладони на своей груди, томно строила глазки. Оба вспоминали в такие моменты свою наготу. Разум и уста покорно лгали, но тела бунтовали. Сбегая с крыльца и волоча за собой подвыпившего супруга, Марсия бросала на Фрэнка прощальный взгляд, и он, представляя себе убитую холодом розу, захлопывал дверь.

— Ты спутался с Марсией? — спросила, наконец, Джанет.

— Что за странный вопрос!

— Черт с ним, с вопросом. Какой будет ответ?

— Разумеется, нет.

— Звучит не слишком убедительно. Убеди меня. Лучше убеди! Он пожал плечами.