сквозь мраморное кружево его архитектуры открывался чудесный вид, и жалела, что не попала на представление старинного и, как говорили, грандиозного балета «Эксцельсиор»[155], который тогда еще изредка давали в Ла Скала.

В труппе мы постепенно сдружились небольшими группами. Моими ближайшими приятелями были Лучезарская, Нина Вершинина, Марта Лебхерц. Из старших — Шоллар и Вильтзак, из молодых людей — Лапицкий (через несколько месяцев утонувший в Ницце), Унгер, Лишин[156]. Фредди Аштон веселил нас своими талантливейшими имитациями Рубинштейн и Нижинской.

После Милана наши гастроли в Неаполе приняли совсем необычный характер. Большинство из нас попали туда впервые. Все, как один, были сражены. Танцы ушли на второй план. Мы упивались неаполитанской весной, солнцем, воздухом, лазурью неба, радостным, темпераментным складом характера местных жителей, архитектурой.

Нас тянуло повсюду. Хотелось все видеть: и сам город, и музеи, и застывший из лавы ад Сольфатаре. А как же не поехать в Помпеи! На Везувий! На Капри!?

На Везувии из-за дорожной пыли что-то засорилось в моторе. Мы опоздали на спектакль на двадцать минут! Инцидент этот, вопреки ожиданиям и, вероятно, из-за присутствия среди нас Вильтзака, был принят нашими «властями» сравнительно спокойно и не помешал нам на следующее же утро отправиться на Капри. Мы снова чуть не опоздали на пароходик, долженствующий доставить нас в Неаполь. Пароходик неистово гудел на пристани, а мы неслись к нему бегом изо всех сил. К счастью, и на сей раз дело обошлось благополучно.

На следующий день я уже одна поехала к Горькому в Сорренто.

Перед моим отъездом из Парижа мама протянула мне запечатанный конверт: «Передай это Алексею Максимовичу». Письмо я забыла в Неаполе в отеле…

Когда я сказала об этом Горькому, он как-то уж очень поспешно ответил: «Ничего, ничего, это не важно» — и отклонил мое предложение переслать ему это письмо по почте. Меня удивил его ответ. Полдня, проведенные на вилле «Эль Сорито», были вообще не такими, как я ожидала. Вначале Тимоша[157] как-то слишком детально показывала мне и дом, и сад, и… вид на море и на побережье. Наконец появился Алексей Максимович. В разговоре я почувствовала непонятную неловкость. При первой же возможности он поставил пластинку русских хоровых песен, недавно им полученную, и как-то слишком восторгался, даже прослезился: «Каковы ребята!..» Про то, что мы и как в Париже, — ни слова… Я была разочарована и слегка озадачена. Не таким я привыкла видеть Горького.

Подходило время возвращаться в Неаполь. Максим вызвался отвезти меня туда на своей новенькой спортивной машине. По извилистым дорогам побережья, где за поворотом часто валялись упавшие со скалы камни, он вез меня с каким-то детским азартом. Я не пуглива, но, признаюсь, была радехонька, когда в Неаполе благополучно вылезла из машины.

На следующий день он и Тимоша были на нашем спектакле и, как мне впоследствии стало известно из его письма к Тихонову, хорошо отзывались о моих танцах…

От волнений и впечатлений я тогда мало думала о своих выступлениях. Закончив турне, наша труппа задержалась на три дня в Неаполе. При сообщничестве Вильтзака и не спрашивая у нашей дирекции разрешения, в котором мне все равно бы отказали, я потихоньку удрала в Рим и провела там три дня в беспрерывном восторге. Мои друзья — Кока Бенуа и его жена Марочка — украсили мое знакомство с Вечным городом и показали мне все, что было мыслимо в такой короткий срок. Все смешалось в моей голове в грандиозный ералаш, но, хотя и запутавшись в открывшихся мне чудесах, я наслаждалась ими от души.

На вокзале, когда я тихонько присоединилась к проезжавшей труппе, Нижинская великодушно сделала вид, что ничего не заметила.

Дома рассказам не было конца. Разбирая свой чемодан, я протянула маме забытое письмо.

Ничего не дрогнуло в ее лице. Она улыбалась…

В мае мы снова дали четыре спектакля в парижской Опера. Был показан балет «Чары феи Альсин», довольно сумбурное либретто которого вдохновлено «Неистовым Роландом» Ариосто. Газеты опять восхищались роскошью постановки Леонида Мясина, музыкой Жоржа Орика, грандиозными декорациями Александра Бенуа, танцами Вильтзака и очень хорошей американской артистки Анны Людмиловой[158], которым на сей раз было дозволено немного проявить себя.

Постановку Нижинской «Вальса» Равеля, которым дирижировал сам автор, не стерпели даже самые благожелательные поклонники хореографа. В лучшем случае ее называли «большой ошибкой». Действительно, ее спортивные танцы были одной из тех неудач, которые случаются даже у самых крупных артистов. Сезон закончился 30 мая неизменным теперь «Болеро».

В начале июня 1929 года Нижинская обрадовала некоторых из нас приглашением участвовать в новом балете, который она согласилась поставить специально для ночного праздника у виконта и виконтессы де Ноай в саду их особняка на Плас де Эта Юни. Франсис Пуленк уже заканчивал музыку, написанную по их заказу. Балет назывался «Обад» (серенада на заре). Анна Людмилова воплощала в нем Диану. Лотова[159], Вершинина и я, а также две подруги — Лучезарская и Сталь[160], ее окружали. Мы репетировали дней десять в салоне просторного особняка Ноай[161], сохранившего восхитительное убранство XVIII века. Только личные покои виконта были меблированы в стиле авангардного «арт-деко».

Пока мы работали с Нижинской, этажом выше Пуленк заканчивал свое произведение, рукописные листочки которого он в купальном халате приносил на репетицию.

Временно освободившись от Рубинштейн, Бронислава Фоминична могла наконец дать волю своей фантазии. Анна Людмилова блеснула техникой и драматическим талантом. Я получила ни с чем не сравнимую радость — сольный пассаж. Он был труден и утомителен, но мне хотелось повторять его тысячу раз. Целый день он не выходил у меня из головы. Я нянчилась с ним, как с любимым новорожденным.

Знаменитая родственница наших хозяев, поэтесса Анна де Ноай, несколько раз посетила наши репетиции. Светская и любезная, она выказывала умиление до слез нашими танцами.

Званый вечер в восхитительно иллюминированном саду начался с «Фауста Чародея», проекции для волшебного фонаря рисунков Жана Юго[162], сопровождаемых музыкой Жоржа Орика. За ней следовало костюмированное «дефиле».

«Готический дивертисмент», состоявший из семи выходов, исполнялся носителями прославленных имен французского и европейского высшего света, облаченными в роскошные костюмы. Леди Абди, стройная бледная дама русского происхождения, воплощала в нем легендарную «Даму с Единорогом».

Программа завершалась балетом «Обад». Я не поручусь <за то, что высокопоставленные зрители очень внимательно отнеслись к нашим танцам. Громко осыпая друг друга комплиментами, они спохватились только под конец и неожиданно, не совсем вовремя, бурно зааплодировали.

За