у Нижинской — увеличение амплитуды движений по сравнению с обычной, что делало их более рельефными при восприятии на расстоянии. Она словно предчувствовала, что балету суждено будет сменить интимные сцены на грандиозные полотна и выражать чувства, сила которых не предусматривалась Петипа.

Мимики Нижинская не признавала, в этом также опережая балетные каноны своего времени. Все тело танцовщика, а не только лицо должно было выражать эмоцию. Прыжки со скользящего сильного толчка, подчеркнутые движением корпуса, приобретали высоту и динамичность. Движения танца, считала Нижинская, должны быть пластически и эмоционально оправданы.

Все это не мешало ей вносить большое разнообразие в постановки, сохранявшие избранный ею стиль, для которого характерны острые, динамичные, часто совсем новые движения. Маленький арабеск с резко отведенным назад плечом, соответствующим поднятой ноге, был одной из таких примет ее стиля. Редко следуя за музыкой — нота за нотой — она всегда улавливала ее ритм, колорит и глубинную сущность.

«Этюд» (на музыку Бранденбургского концерта Баха), один из самых интересных и оригинальных ее балетов, теперь, к сожалению, забытый, призрачная (вторая) версия равелевского «Вальса», остроумные, пряные «Лани» Пуленка, «Болеро» Равеля… какое богатство настроений!

«Свадебка» Стравинского, с тех пор соблазнившая немало балетмейстеров, остается в интерпретации Нижинской одним из самых значительных хореографических произведений XX века. Оригинальность его формы, сила, глубина и искренность по сей день потрясают зрителей.

«Болеро» только в ее постановке — на одной высоте с музыкой Равеля. Идея стола почти во всю сцену, на котором происходит действие балета, — ее находка, которую по незнанию приписали Морису Бежару[148].

Во всех областях, будь то искусство, религия или политика, у молодежи всегда возникает потребность за кем-то идти, в кого-то верить. Вероятно, более восприимчивые, чем наши старшие товарищи, мы чувствовали, что Нижинская — явление исключительное. Я считала себя осчастливленной возможностью работать под ее руководством. Как и все высокоталантливые люди, она не могла сотрудничать с безразличными и, вероятно, поэтому любила молодежь больше опытных артистов, не всегда готовых откликаться на ее устремления.

В сравнении с обычными смертными выдающиеся художники остро чувствительны. Немузыкальный человек не заметит фальшивой ноты. Музыкальный — поморщится. Шаляпин полезет на стену. Бронислава Фоминична Нижинская, тогда младший отпрыск этой удивительной династии, бесспорно, унаследовала не только фамильный талант и прыжок, но также и долю повышенной нервности и мнительности, тщательно поддерживаемых Сингаевским. Он был ей бесконечно предан. Боясь ее потерять, он суетился, распалял ее воображение и настраивал против окружающих в надежде быть ей необходимым защитником.

Сколько он таким образом напортил — не поддается описанию. Натравливая ее на людей, часто не имевших никаких дурных намерений, он создавал атмосферу, обескураживающую в конце концов даже тех, кто был к ней очень расположен. Сама она и так знала себе цену: «Нижинская», как она сама себя часто именовала, звучало грандиозно.

Ее отношения с труппой страдали не от ее высоких требований, а от ее беспочвенных обвинений артистов в подвохах и враждебных намерениях. Во всех она подозревала предателей. Редко кто тогда выдерживал ее крик. Я, пожалуй, единственная за все время работы ни разу с ней не поссорилась. Мысленно заткнув уши, я пережидала, пока буря уляжется. Спорить и объясняться с ней было бесполезно. Я ее уважала, ценила и любила. Вероятно, она это чувствовала, и конфликты наши никогда не затягивались.

Бурное настроение ее было легко заметить. Все знали, что тогда ее раскосые глаза сужались до предела. «Китаец… — предупреждали мы друг друга шепотом. — Ну готовьтесь!»…

Так называемые «опытные» кордебалетные, перебравшиеся к нам от Дягилева, часто приводили ее в негодование. «Даже если вам неинтересно — делайте вид!» — кричала она.

С первой минуты все были ошеломлены тем, как она показывала. Она владела в совершенстве не только техникой классического танца: тело повиновалось ей абсолютно, и этим она также преступала все границы обычного.

Первая в истории женщина-балетмейстер, да еще и молодая, она для пущего авторитета, умышленно или нет, утрировала тон обращения, в особенности когда имела дело с многочисленной труппой. Будь то в приступе гнева, так часто ее обуревавшего, или просто отдавая распоряжения, она подчеркивала свои слова, властно хлопая себя рукой по правому бедру — жест, который всем, ее знавшим, запомнился навсегда.

Когда же она имела дело только с одним или двумя исполнителями, она позволяла себе сходить с высот, делалась остроумной и обаятельной. Но слишком часто ее несдержанность раздражала людей, может быть, недостаточно чутких, чтобы ее понять. Тогда атмосфера наэлектризовывалась и доставалось всем, в первую очередь Сингаевскому.

Бронислава Фоминична плохо слышала. Вероятно, поэтому она говорила слишком громко или, напротив, совсем шепотом, что приводило тех, к кому она обращалась, в полное замешательство. Целые фразы оставались для них недослышанными. Переспрашивать ее никто не решался. Со временем я научилась наполовину ее понимать, наполовину — догадываться.

Редко можно было встретить человека более обаятельного, чем Нижинская, когда она того хотела. В ее послевоенные приезды в Европу, когда я уже давно не танцевала, я узнала нового для меня — глубокого, умного и сердечного человека.

Сидя в кафе в Венеции или в парижском «Куполе», который она так любила, мы вели задушевные разговоры. Возраст успокоил бурю в ее душе, ее вечную подозрительность. Ее мысли о человеке и жизни были возвышенны и свободны от суеты сует, мысли об искусстве — подлинными прозрениями.

Однажды нас предупредили о том, что на вечерней репетиции появится Ида Рубинштейн, которую мы до тех пор еще не видели. Голос Сингаевского трепетал от почтительности. Нас обязали надеть чистые белые носки и гладко причесать волосы. Входной холл был покрыт красным ковром от улицы до репетиционного зала.

С подобающим легким опозданием перед домом остановился древний «Роллс-Ройс». Шофер с поклоном открыл дверцу. Эскортируемая Нижинской, Сингаевским, Вильтзаком и мадемуазель Ренье (секретаршей, изо всех сил старавшейся не раздражать «хозяйку»), в зал торжественно вошла Ида Львовна. Вся труппа вежливо приветствовала ее аплодисментами, не спуская глаз с невиданного зрелища.

Худая, очень высокая, слегка сутулая, с длиннющими ступнями в плоских туфлях, она сохраняла еще следы былой красоты. Однако чрезмерно натянутая кожа на лице лишала его подвижности, усталый взгляд узко разрезанных глаз не смягчал заостренного профиля и искусственно рыжих волос.

Одета она была совсем необыкновенно. В то время в моде были юбки до колен. Манто и платье Иды Львовны, специально для нее созданные Вортом, доходили почти до полу. Видимо, она считала, что ее положение обязывало ее к демонстративной оригинальности.

Бочком опустившись на стул, в декоративной, но не очень удобной позе, с