Меня переполняло множество мыслей — все до одной смутные и полуоформившиеся, — но куда громче остальных был ворчливый голос сомнения, который интересовался, почему миссис Пледжер объявила свою новость таким странным образом и почему в эту минуту она избегала смотреть мне в глаза.

— Сколько времени прошло между смертью мистера Сноу и его жены? — спросил я миссис Пледжер.

Ее пальцы скрутил карман фартука еще туже.

— Три дня, Ваша Светлость, — сказала она.

К хору голосов прибавился новый. «Три дня! — заорал он. — Джон Сноу мертв уже три дня!» И еще один голос, более далекий, начал тираду: «Вот все твои раздумья на прошлой неделе о круговороте слухов, и никто даже не подумал поставить тебя в известность... Целых три дня, как умер Джон Сноу!»

Тревожный желчный комок возник во мне. Я был не так силен, как минуту назад, но встал, пошатываясь, на ноги и, с трудом набрав воздуха — места для него было совсем немного, — посмотрел своей домоправительнице прямо в лицо.

— Когда похороны, миссис Пледжер? — спросил я и услышал, как трещит под ее рукой шов кармана фартука.

— Похороны были два дня назад, Ваша Светлость.

Я согнулся под немыслимой тяжестью. Весь дом объединился против меня. В ушах моих стоял тонкий звон, и я почти не разбирал слов, продолжавших вылетать из уст миссис Пледжер.

— Вы были нездоровы, Ваша Светлость, — донеслось до меня. — А также доктор Кокс сказан, что вы только больше расстроитесь.

Теперь растущий комок беспокойства подступил к самому горлу. Все тело мое переполняла душевная боль. Я думал: «Мои люди и доктор Кокс решили между собой, что я слаб. Они приберегли кончину четы Сноу для себя».

Я видел процессию, несущую тела, засыпанные венками; и ни лепесточка от меня. «Разве у меня нет права скорбеть? — подумал я. — Я взрослый человек — почему мне нельзя скорбеть?» Лошади навалились на упряжь, и процессия тронулась.

— Он был моим другом, — сказал я миссис Пледжер. — Я захотел бы попрощаться со старым другом.

Она кивнула мне, затем милосердно развернулась и оставила меня наедине с моим потрясением. И когда дверь за ней затворилась, я почувствовал, что пузырь наконец-то лопнул, и я упал как подкошенный. Я упал, и продолжал падать, и наконец, наконец-то залился слезами.

Я плакал о своем старом, горячо любимом садовнике и его верной жене, что последовала за ним в могилу. Я плакал о том, что не был на похоронах, что их проводили без меня. Я плакал от стыда, что мои собственные люди думали, будто я слаб и безумен и мне нельзя открыть правду. И я плакал из-за этой проклятой боли, что вскарабкалась по лестнице моей грудной клетки и, быть может, задушила бы меня, если б не добрый Коннер. И где-то в этом море слез, полагаю, были слезы о миссис Пледжер — потому что она вытянула короткую спичку и должна была отправиться ко мне и повиниться в мошенничестве моих людей.

Одной рукой я утирал бегущие слезы, а другая терзала коврик, на котором я растянулся. Думаю, мои пальцы с удовольствием выщипали бы весь ковер, нитка за ниткой. Я трепетал и содрогался, как будто внутри меня сорвался какой-то насос; приходилось хватать воздух жадными влажными глотками, пока мои плечи не заболели. Но когда глаза мои высохли и всхлипы улеглись, я поднялся на ноги и доковылял до зеркала на камине. Оттуда на меня взглянул старик — его розовый ротик был скособочен и дрябл. Брови стянуты вместе над парой стеклянных глазок, и весь его облик казался основательно измятым и измученным.

Но хоть как-то помочь ему было не в моих силах, ибо я был слишком увлечен зрелищем. Как порочно, что в такие минуты я до сих пор очарован каждым содроганием и судорогой, медленным путешествием каждой слезинки по моей щеке. Что даже когда я обращаюсь в прах на алтаре горя, часть меня спокойно наблюдает за каждым моим шагом.

Этим вечером не стоял на голове. Не курил трубку, не глазел на звезды. Вовсе не покидал своей комнаты. Я просто лежал на кровати и смотрел перед собой.

Я потерял друга, пропустил его похороны и выяснил унизительную правду: я не хозяин в собственном доме.

Я испытывал искушение подойти к переговорной трубе, вызвать их всех до последнего и спросить, неужели они предпочли бы, чтобы я стал тираном с черным сердцем, а не старым полоумным шутом, каковым являюсь.

В конце концов, я взял свою заводную обезьянку, пару раз повернул ключ и смотрел, как она старательно и натужно снимает передо мной шляпу.

11 декабря

Хотя солнце едва взошло, сквозь люки пробивалось достаточно света, чтобы я преодолел свой путь по тоннелю без происшествий. Выйдя наружу у деревни Холбек, я все еще не имел понятия, куда направляюсь, и, лишь завидев дымок из трубы преподобного Меллора, решил нанести ему визит.

Спал я плохо и проснулся рано, с одной лишь мыслью: надо выбраться из этого скверного дома, пока я не задохнулся в нем. Я быстро оделся в утренний костюм из голубого хлопка и спустился по главной лестнице в пустынный холл; заглянул в гардероб, где захватил бобровую шапку, бордовое пальто и накидку в тон. Прошел через дверь под Великим Лестничным Путем, спустился к тон-

нелям и, без особой цели, направился по юго-западному проходу, чтобы час спустя очутиться на пороге дома преподобного Меллора.

Его Преподобие сам открыл мне дверь с несколько всклокоченным и неряшливым видом; рубашка и жилет были нараспашку, как будто швы наконец-то не выдержали. Шея и щеки покрыты мылом для бритья, а в одной руке он довольно угрожающе сжимал бритву. Пока он стоял там и, моргая, глядел на меня, сквозь пену просочилась бусинка крови.

— Вы порезались, Ваше Преподобие, — сказал я ему.

Он щурился еще пару мгновений, затем его лицо расплылось в улыбке.

— Ваша Светлость, — сказал он. — Я не привык к столь ранним гостям. — Затем: — Входите, входите, входите.

Он провел меня в приемную-кабинет, где обернулся и снова сощурился в мою сторону. Меллор — плотный, коренастый парень, которого природа по странной прихоти снабдила всего лишь мальчишескими ногами, на которых покоится его внушительная фигура, и они торчат из-под нее под острым углом, как ножки табуретки. Его крохотные ступни были обуты в пару восточных туфель и расположились на ковре, что назвается, вразлет, как будто его тело собиралось взметнуться в колоссальном балетном прыжке.

— Я должен извиниться, что не узнал вас, Ваша Светлость, — сказал он, — но я без очков.

Он склонился в мою сторону и сощурился изо всех сил, будто оценивая, что от него требуется.

— Чашечку чая? — сказал он, воздев брови.

— Чашечка чая — как раз то, что надо, — ответил я.

Он улыбнулся и кивнул в сторону очага.

— Чайник греется, — сказал он.

Затем снова помахал в воздухе бритвой.

— Теперь, если вы не возражаете, я должен продолжить свое омовение, — и он ускакал вверх по лестнице, оставив меня устраиваться поудобнее.