— Простите, что говорю это, Коннер, но вы, должно быть, замечаете всякого рода звуки и шумы, которые проходят мимо большинства людей.

— Очень может быть, Ваша Светлость, — ответил он. Затем добавил: — Но их может услышать каждый.

— Точно, — сказал я. — Точно.

Я оглядел комнату, будто она только что появилась. Дверь, и полки, и спартанские стены — все возникло передо мной заново. Я представил, что содержимое скрыто во тьме и находить его надо, считая шаги. Банки с маслом, кувшин с водой, угольные щипцы — все преобразовалось в вещи слепого. Неожиданно стало более весомым. Более осязаемым.

Коннер помог мне натянуть рубашку обратно через голову, и я смотрел, как он снимает с крюка мой сюртук. Он вернулся и распахнул его для меня, затем грациозно провел меня через дом к двери.

— Вы должны извинить мое внезапное молчание, Коннер. Мне раньше не встречались такие люди, как вы.

— Ну, надо сказать, у всех нас есть качества, которые заметны не сразу. Но уверяю вас, Ваша Светлость, я и сейчас такой же, каким вы встретили меня час назад.

Когда он открыл входную дверь, за ней уже ждал Клемент, готовый проводить меня до кареты. Пожимая руку Коннера, я почувствовал в своей руке свежую энергию, и на короткий миг я ощутил прикосновение целого мира, который был для меня потерян.

— Вы привели меня в порядок, Коннер, — сказал я, — и я очень это ценю.

Он улыбнулся, потом наклонился ко мне и прошептал:

— Если этот ваш дух будет и дальше вам докучать, вы хорошо поступите, если поговорите с ним.

— Поговорю, Коннер, — сказал я. — До свидания. И еще раз спасибо.

— До свидания, Ваша Светлость, — сказал Коннер. Затем: — До свидания, Клемент, — хотя Клемент не произнес ни слова.

4 декабря

После недавнего визита к Коннеру я совершенно не расположен к еде; возможно, мое тело сыто по горло восстановлением хребта и не хочет связываться с нагрузкой и натугой пищеварения. Вчера за обедом я проглотил кусочек тоста с мазком грибного паштета, но это, пожалуй, единственная твердая пища, попавшая мне в рот.

Как бы то ни было, миссис Пледжер настаивает, чтобы я потреблял, по крайней мере, достаточно жидкости, и потому вскипятила мне большой чайник чая с ромашкой и лимонной мятой. Это, как меня уверяют, успокоит после недавней

лихорадки и настроит на более мирный лад. Должен признать, что хотя запах (да и привкус) напоминают сырой уголок сада, оказалось, что вскоре я вполне к нему привык. Через некоторое время это пристрастие перешло в неистовую, почти неутолимую жажду. Казалось, чем больше я пью, тем более обезвоженным становлюсь. Возможно, я недавно потерял свой внутренний сок. Возможно, мое тело распознало в чае какой-то минерал, которого мне сейчас не хватает. В любом случае за моим первым требованием к миссис Пледжер вскипятить второй чайник вскоре последовали все более частые и отчаянные просьбы. Я чувствовал себя полностью иссохшим, словно затерянный в пустыне бедолага, и, как человек-губка, я впитывал все до последней капли.

Как бы то ни было, к раннему вечеру начали сказываться громадные объемы выпитого чая, и беспрестанные путешествия в клозет стали утомительны. Я был затоплен ромашкой и мятой. Слишком резко повернувшись в кресле, я чувствовал, как пинты жидкости плещутся внутри, так что когда около семи миссис Пледжер заглянула в дверь, то обнаружила, что я плотно засел в кресле, чрезвычайно (хоть и естественно) одурманенный, в мучительной борьбе со сном. Тут был вызван Клемент, чтобы уложить меня в постель.

В довершение всего, спал я в высшей степени замечательно — без помех и дурных снов. Самый приятный сон за многие месяцы. Проснувшись спустя добрых четырнадцать часов после того, как голова моя коснулась подушки, я почувствовал себя совершенно отдохнувшим и вообще новым человеком, хотя, когда я открыл рот, чтобы зевнуть, оказалось, что дыхание мое до сих пор немного отдает душистыми травами.

5 декабря

Не думаю, чтобы хоть раз покинул комнату за весь день, и не могу сказать, чтобы сколько-нибудь жалел об этом. Когда Клемент вытер меня насухо после одной из своих особенно мыльных ванн, я просто переоделся в свежую ночную рубашку и позавтракал у камина. Проглотил пару яиц в мешочек и две чашки «ассама», но решил провести весь день в тишине и покое, чтобы дать моим костям улечься. Попросил Клемента разыскать мою старую сатиновую шапочку и пару плотных чулок, так что в плотно затянутом вокруг меня халате я был почти полностью огражден от внешнего мира.

Посещение слепого Коннера дало мне возможность по-новому взглянуть на свое тело, и,

чтобы подтвердить некоторые возникшие у меня вопросы, я снял с алтаря старую добрую «Анатомию Грэя» и раскрыл ее.

Провел большую часть дня в кресле, с тяжелым фолиантом на коленях, лениво переворачивая страницы и прерываясь только затем, чтобы подбросить угля в огонь. Хотя, должно быть, я потратил несколько часов на ученое общение с книгой, нельзя утверждать, что я, собственно, ее «читал». Она слишком напичкана техническими терминами, чтобы я мог набрать какую-то скорость. Вместо этого я изучал каждый рисунок тушью, который привлекал мое внимание, и переходил к следующему.

Многие иллюстрации представляют какой-нибудь внутренний клапан или краешек кости, и мне, честно говоря, не очень-то интересны подобные вещи. Я предпочитаю картинки с чуть большим охватом, на которых легче распознать в изображенной области часть человеческой фигуры (например, руку или ногу в разрезе). Каждый раз, перевернув страницу, я выискивал кисть, палец ноги или глазное яблоко, которые могли бы помочь мне сориентироваться, но если, потратив полминуты, я все еще не мог отличить север от юга, то просто переворачивал страницу и начинал всю операцию сначала.

«Субъектом» всех рисунков, похоже, был один и тот же несчастный, и совсем скоро я почувствовал к нему жалость за те мучения, которым он подвергся по моей милости — за согласие быть разобранным на части с таким тщанием. Там, где можно было видеть его лицо, оно несло печать усталого смирения, которое, мягко говоря, похвально, если учесть, что половина его лица была жестоко содрана, обнажая скрытую под ней сеть нервов и вен.

На одной странице отважный малый стоит, распростерши руки, повернув к читателю нагую спину, без единого клочка плоти. Перед вами по-настоящему голый человек. Единственное, что покрывает его несчастные кости, — это ленты мускулов, свернутые вокруг него, как пучки колосьев... туго натянутые на плечах и под мышками, они влажно блестели на бумаге.

Посреди массы перекрученных мышц я заметил костяную дамбу позвоночника — расстегнутое ожерелье из пронумерованных жемчужин, делящих его спину точно надвое. И вглядываясь в них, я почувствовал, что немного волнуюсь, узнавая те самые косточки, которые знающие пальцы доброго, слепого Коннера так недавно ощупывали и двигали.

Я изучил каждую жилу, натянутую на этого человека, и все же он ни разу не дрогнул. Говоря откровенно, так убедительно было прорисовано для меня отсутствие кожи, что мне приходилось бороться с позывом отправиться на поиски одеяла, чтобы прикрыть его глянцевую фигуру.