С какою явственностью явилась эта луна со всеми окружающими ее облаками. С какой навязчивостью. И как отчетливо под этой луной – которая как будто стала совсем полной, когда она опять взглянула на нее – звучали все шумы на «диагонали». Особенно музыка, которая раздавалась из открытых окон машин или из машин с открытым верхом, специально двигавшихся на малой скорости, и била ей по ушам своим барабанным грохотом. Когда-то воровка фруктов была помешана на музыке, хотя и по сей день у нее случались приступы меломании. Больше всего ее цеплял рэп. Ах, Эминем, настоящее имя которого – Маршалл. Всего лишь несколько лет тому назад она, как всегда одна, побывала в одном из беднейших районов Детройта, называвшемся «8 Miles» = 8 миль от центра, где, как рассказывалось, рэпер провел свое тяжелое детство и где она надеялась увидеть хотя бы издалека, издалека даже лучше, коротко, взрослого музыканта, хоть ставшего звездой, хоть нет.

Но сегодняшняя ночь была для музыки, будь то Монтеверди, грегорианский хорал или Джонни Кэш, неподходящим временем. Сидя под луной, застрявшей в гигантском колесе остановившихся городских часов и придавившей Новый город, воровка фруктов воспринимала это громыхание, грохотание и рэп (от чего казалось, будто на тебя все дружно без остановки орут) как дополнительную нагрузку. Она ничего этого не слышала. А если бы услышала, то еще, чего доброго, пришла бы в восторг. Но сегодня ночью, хотя музыкальный грохот и преобладал надо всем, он оставался словно неслышимым.

Зато она услышала, постепенно пробивающиеся вперед, но ни в коем случае не довлеющие, совершенно другие звуки. Во-первых, это был – невозможно поверить или все же возможно, – хотя при этом совершенно непонятно, откуда он шел, то ли от приствольных кругов молодых деревьев, высаженных городом, то ли от их крон? ночной стрекот цикад – «стрекот», при всем богатстве языка, не передает должным образом то, что нужно, – а еще, где-то далеко-далеко, совиные крики, которые поначалу можно было принять за протяжное мяуканье кошки. О эти знаки потаенности посреди грохочущего буйства Нового города. Вскоре ей уже не нужно было особо к ним прислушиваться или особо вслушиваться в них. Они звучали у нее в ушах, вот их она и слышала, улавливая вместо настырно довлеющего трамтарарама то, что настойчиво пробивалось вперед. И вот теперь, незаметно-незаметно, потихоньку, это настойчивое движение сменилось настоятельной проникновенностью. Песни или призывы какой-нибудь одной летней цикады (кажется, в стародавние времена их называли «сверчками домашними») отзывались ответом, приходившим откуда-то с другой стороны, и еще откуда-то, вон оттуда, из-за городских кулис, и совиные крики получали ответ, но в ответ приходило не мяуканье, а свист, в котором одновременно звучало булькающее клокотание, как будто шедшее из-под воды или из недр кальяна. А когда воровка фруктов в очередной раз подняла голову и посмотрела на часы, у нее опять возникло недавнее обманчивое впечатление, будто стрелки часов снова заработали, причем надолго: иллюзия сохранялась и упорно маячила перед глазами. Стрелки «заработали»? Они вот-вот, прямо сейчас, заработают. Во всяком случае, они готовы были начать свою работу, часы находились в процессе завода, настраиваясь по стрекоту цикад, слившемуся в один монотонный звук, который на слух воспринимался ею как заполняющий всю ночь мощный скрежещущий треск заводимых часов.

«Ах, если бы над всем главенствовала потаенность. Или вообще главенствовала во всем. Захватила бы власть на земле. Без всяких особых законных оснований, грубо или не грубо, не важно. Потаенное как господствующая сила, как неписаный закон. Но, став господствующей силой, разве не утратит потаенное то, что составляет его существо? С одной стороны: разве потаенное не господствовало и прежде, с давних пор, с незапамятных времен, а не только сейчас, в этот час? С другой стороны: почему же я, бога ради, занимаюсь этими вопросами одна, причем не только этим вечером и не только этими вопросами, но с давних пор, с незапамятных времен? Неужели я, хоть с роком, рэпом и потаенностью, хоть без всего без этого, останусь до конца дней своих одна? И вместо того чтобы жить, проживая всю большую жизнь в мирном содружестве, скрепленном потаенностью, и вчера, и сегодня, и так далее, мне останется только выживать, не загадывая вперед, как на войне? Но ведь говорят же, с другой стороны, что мы давно уже все находимся в состоянии войны друг с другом. Да, со времени моих скитаний я была всего лишь выжившей. Всего лишь? Но разве то, что я выжила, не наполняло меня на исходе каждого дня, – вот почему мне всегда хочется бодрствовать до полуночи, – чем-то вроде гордости и силы, в отличие от того, что я испытывала прежде, когда металась по городам и весям, внутренне рыдая от безысходности. Быть выжившей – прекрасно, огромное богатство, и пусть вокруг вместо ландшафтов будет только поле боя: все правильно. И все же, нет, ничего в этом нет прекрасного и ничего правильного. И снова страх. Бегство!»

«Вы спите?» – спросил приветливый голос со стороны одного из соседних столиков. Она подняла глаза и посмотрела на мужчину, лицо которого наполовину было скрыто тенью. Это он спрашивал? Нет, не он. Но все равно приятно быть не совсем не замеченной, по крайней мере, хоть один человек обратил на нее внимание. Она с облегчением рассмеялась, и он рассмеялся вместе с ней. Какая любезность!

Она встала и пошла, кивнув на прощание. Он не пойдет за ней следом, так было задумано. Никто не пойдет за ней следом. Она же при этом продолжала думать о бегстве. Но потом: «Нет, никакого бегства. Никогда больше, ни за что. Пока же потихоньку двигаться вперед, мелкими шажками. Идти как по веревочке, ставя одну ногу перед другой, – так советовал отец. Идти туда, куда ведут ноги. На совиные крики, в гору, до того места, где я смогу переночевать». Только теперь она сообразила, что еще не побеспокоилась о ночлеге; прежде никогда у нее даже в мыслях такого не было.

Если ориентироваться на совиные крики, идти нужно было вверх по дороге, поднимавшейся в гору. Там, где они перекликивались, должен был где-то быть лес. Лес посреди Нового города? Хорошо бы. Это было бы хорошо, как в старые, но не прошедшие времена, как в старых, но непреходящих историях. Но никакой лес не показывался в равномерной смене уличного освещения и тени при полной луне, прямо сейчас, теперь, превратившихся в близнецов, лунная тень, породнившаяся с тенями от фонарей, двойная тень в «двойном сиянии», как было написано в одной из старых историй. Плотно застроенные авеню и бульвары словно уходили в бесконечность, вот только шли они, по мере подъема в гору, серпантином.

* * *

Когда она наконец добралась до верха, она снова очутилась в кольце площади, плотно, без единого просвета, застроенной типичными для Нового города, разве что здесь на несколько этажей повыше, конструкциями, и в этой площади, приглядевшись, она узнала площадь Сержи-ле-О, со спуском под землю, к конечной станции региональной железной дороги, где она уже была, приехав вечером сюда на автобусе. Ее первым внутренним движением, как в прежние времена, было тут же нырнуть в киноцентр на площади, чтобы укрыться там в одном из залов, выбрав какой-нибудь из шести-шестнадцати дневных сеансов, все равно какой фильм, хоть «Миссия невыполнима-4», или «Крепкий орешек-12», или мультфильм (она смотрела их только в детстве, и кроме разве что одного-двух японских больше не видела, – а как приятно, кстати сказать, в предполуночный час, «если подвернется случай, думать цифрами…»).