— Хэллоуин — это когда приходит Санта-Клаус, верно?

Я поддразниваю Исузу, и она попадается на эту удочку.

— Нет!..

— Уверен, что так оно и есть, — возражаю я. — Санта-Клаус спускается через дымоход и уносит твой телевизор…

Исузу не удивлена. Она твердо стоит на своем.

— Нет. Нет, нет, нет, — настаивает она, мотая головой так яростно, что дырки для глаз сползают на затылок.

— Хорошо, тогда Хэллоуин — это когда приходит Человек-Редиска, — я поправляю простыню у нее на голове, чтобы оценить реакцию.

Исузу — рад заметить — потрясена и охвачена ужасом.

— Кто?! — переспрашивает она.

Ее глаза говорят «лазер», ее глаза добавляют: «навести на цель и уничтожить».

— Человек-Редиска, — говорю я. — Он разъезжает на своем волшебном «Coupe de Ville»[42]и привозит редиску всем хорошим девочкам и мальчикам, — я делаю паузу. Исузу трясет головой, — Только не говори, что никогда не оставляла для Человека-Редиски пару старых ботинок…

Она прекращает трясти головой ровно настолько, чтобы сказать «Нет» — так насмешливо, что мне почти хочется попросить у нее удостоверение личности. Она походит на восемнадцатилетнюю девочку, которая отвергает приглашение шестнадцатилетнего мальчика. Я подумываю о том, чтобы сказать ей об этом вслух — конечно, сказать не все. Только о том, что она разговаривает как восемнадцатилетняя девочка. Если я правильно помню, маленькие дети всегда хотят стать большими детьми, и чем скорее, тем лучше.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю я.

Исузу поднимает растопыренную пятерню, потом добавляет два пальца с другой стороны.

— Семь, — говорит она.

— Да ну! Ты выглядишь куда старше.

И сколь бы неуклюж ни был этот комплимент, и сколь бы очевидно ни было, что вы сказали кому-то именно то, что этот кто-то хотел услышать — если вы все сделали правильно, вам поверят, и пусть окружающие, находящиеся в пределах слышимости, крутят пальцами у виска.

Исузу улыбается.

Она даже краснеет. О, поверьте, вампиры очень хорошо чувствуют такие вещи и могут увидеть румянец, который не заметит никто. Но не нужно иметь глаза, похожие на черные мраморные шарики, чтобы видеть наполняющую ее гордость. Черт, вы фактически можете видеть, как эта гордость сияет. По этому маячку можно сажать самолет.

И, понятное дело, я прощен за бестактность, с которой рассказал про Человека-Редиску.

— Итак, — продолжаю я, — что большие дети делают в этот день? Еще раз!

— ХЭЛЛОУИН! — вопит Исузу во всю мощь своих легких, поднимаясь на цыпочки.

Я вздрагиваю.

Впервые за все время нашего знакомства Исузу производит столько шума. Ее топоток, ее хихиканье — уже не столь сдавленное, как прежде — иначе, как сдержанными, их не назовешь. Но ей виднее. Я знаю, что ей виднее.

— Ш-ш-ш, — говорю я. — Полегче, договорились?

И призрак, которого играет Исузу, умирает. Это выглядит так, словно из аэростата начинают выпускать горячий воздух. Простыня, которая на ней надета, вдруг становится тяжелой. Исузу опускается на пятки, и призрак оседает на землю, словно извиняясь. Она смотрит на свои туфельки, и сквозь прорези глаз я могу увидеть ее волосы.

Гул электроприборов заполняет помещение, в котором мы находимся. Это продолжается примерно минуту. Почти целая минута проходит, пока я стою тихо, и Исузу стоит тихо, я смотрю на нее, она смотрит на свои туфельки. И вдруг ее глаза снова возникают в отверстиях простыни. И снова начинают искриться озорством.

— Хэ-э-э-эл… — шепчет Исузу, растягивая слог. — 0-о-о-о-оу… — она подпрыгивает на носочках, словно маленький счастливый аэростат. — И-и-и-ин, — заканчивает она, расходуя остатки воздуха.

Она отмечает каждый следующий слог прыжком — мой воздушный шарик, наполненный чистой детской радостью, прыгающий между небесами и землей.

Большинство украшений, которые мы готовим к Хэллоуину, больше похожи на старые награды, возвращенные на свое законное место — когда настало подходящее время. Всевозможные мрачные безделушки, которые я прятал, чтобы не испугать Исузу в первый вечер, который она провела здесь — всякие кости, кладбищенские штучки, дань уважения Дракуле, Носферату, Лестату — все это извлекается на свет божий. Теперь они безопасны. Востребованы. Ожидаемы и необходимы. Я могу преподнести их как атрибуты Хэллоуина, могу украсить их «дурацким дождиком»,[43]а потом, может быть, забыть их убрать. Возможно, тогда моя квартира станет чуть больше похожа на саму себя.

Не подумайте, что я жалуюсь, но с тех пор, как Исузу вошла в мою жизнь, все стало… иначе. Поверьте, в самом лучшем смысле этого слова. Но «иначе» значит «иначе».

Как?

Вот как. Я чувствую себя подобно посетителю в собственной жизни. Я чувствую себя так, словно нахожусь на сцене. Я постоянно начеку. Я не могу по-настоящему быть собой рядом с ней. Вместо этого я — это «я-когда-она-рядом-со-мной». Более осторожный. Более беспокойный. Более смертный.

Больше сосредоточенный на своих мыслях, пытающийся видеть ее глазами, слышать ее ушами. По крайней мере, обычно.

Иногда я забываюсь. Или, действительно, иногда я возвращаюсь к себе, каким я был прежде, когда не находился под постоянным наблюдением. Обычно это какие-то мелочи — то, что делает меня прежним, настоящим мной. Тем, у которого терпение скороспелки — и лексикон скороспелки. Тот, кого легко вывести из равновесия такой простой штукой, как, скажем…

… Фонарь из тыквы.

Какой Хэллоуин без «Джека-фонаря»?[44]Ответ очевиден. Стало быть, я должен раздобыть фонарь из тыквы. Это означает, что я должен сделать фонарь из тыквы, что означает, что мне необходима тыква, что означает, что я начинаю ругаться на чем свет стоит.

— Затрахало, — бормочу я шепотом, но достаточно громко, чтобы мои слова достигли ушек Исузу.

Не скажу, чтобы для этого требовалась большая мощность звука. Когда дело касается слов, не предназначенных для ушек моего маленького солдата, эти ушки становятся куда более чуткими, чем среднестатистическая спутниковая антенна.