Столб был гладкий, высокий, мылом мыленный, скользкий. Сухожарый Емельян Львович, хоть и было ему в ту пору за пятьдесят, поплевал на руки и полез, на зависть молодым, вверх. Наверху кукарекнул, снял с гвоздя сапоги и, вешая их себе на шею, вдруг покачнулся, отпустился и полетел головой вниз.

— Э-эх, сапожки вы мои, сапожки, керзовые, не хромовые… — жалобно улыбнулся он обступившим его людям и испустил дух.

Хоронили они Емельяна Львовича с Липой. Народу собралось немного, но помогли. Бесплатно вырыли могилу, отпустили со склада кумача на гроб. И на поминки собрали. Пятилетнюю Алю Марина Васильевна оставила с соседями, а только что родившуюся Лиду — в роддоме. Поплакали немного с Липой, посидели, помянули покойника. Не выдалась у него жизнь, у Емели, им повезло лучше. Затянули любимую «Степь да степь кругом», еще что-то, но не пелось, сушили горло прежние песни. Так и разошлись, не допев ни одной.

Марина Васильевна с Лидой пошли к себе в новую квартиру, а Липа осталась с Алей в вершининском доме. Решили — пусть пока будет старшая у нее, Липы, а младшая у матери. Так сестры и выросли порознь, хотя виделись часто. Аля обеих зовет матерями, но как-то далека от той и другой. Да и давно уехала. А Лида живет рядом, навещает тетку Липу с дочкой Настей, которую Липа балует и зовет внучкой.

№ 1. Два самых мудрых, самых человечных. Один мудрый объясняет что-то другому (мудрому) — и оба становятся еще мудрее.

Из записей Лиды. Частые сетования мужчин: нет взаимности, нет справедливости, нет воздаяния. Этому взгляду не хватает жертвенности и… женственности. Да, мужчинам не хватает женственности. У жизни между тем свои цели. Через человеческую (и не только) невзаимность приязни осуществляется, быть может, всемирное братство природы, взаимопроникновение ее бесчисленных связей, диффузия гуманности и добра. Ну что, в самом деле, было бы, если бы мы все (и все в природе) были бы взаимно любимы, взаимно счастливы? Абсурд какой-то, распад, гибель. Человечество сразу бы поделилось на мелкие островки счастья — то есть самопоглощенности, отъединения, отчуждения — и тогда конец, вырождение, гибель. Что нас всех тогда ожидало бы? Страшно подумать. А так, когда мы все несчастливы и обречены на вечную невзаимность, человек ведь обязательно будет любить того, кто его не любит, а этот, который не любит любящего его, будет любить другого — и не получать взаимности, а этот последний, не любящий любящего его, будет, в свою очередь, любить другого — опять же безответно… И так до бесконечности, пока не охватится этой любовью-нелюбовью все живое — и поэтому есть жизнь, есть воздаяние, есть справедливость…

№ 1. Необходимость зла в природе еще очевиднее, еще неотвратимее, чем необходимость добра. Зло, достигшее такого размаха в отдельной личности, воспринимается уже как неизбежное творение Бога, игра его тайных намерений. Тяжесть содеянного столь велика, что уже, кажется, все это не может быть делом только человека. В самом деле, сколько раз нужно отнять у такого преступника жизнь — да и только ли жизнь? — сколько раз нужно отнять у него даже надежду, веру в добро, даже иллюзию и страх — чтобы возмездие стало наконец справедливым? Но это невозможно. И тогда самая невозможность справедливого воздаяния указывает нам на трансцендентную природу зла, так что зло отдельной личности начинает восприниматься нами уже как деяние не человека, но Бога.

№ 7–58. Друзья, подруги, знакомые матери Лиды. Вот она стоит в группе своих воспитанников-детдомовцев. Вот с подругой у реки. Вот два друга с гармошкой на лесной поляне, гармошка следует за людьми всюду, почтительно оставлена в кадре, стоит на траве, растянута в беззвучном вечном звуке. Вот парень с велосипедом, с темным чубом из-под кепки, в полосатой футболке, гордый. Велосипед — тоже еще необходимая принадлежность фотосъемки, тоже наравне с человеком участвует в действе. Дом отдыха Руш, группа отдыхающих. Все очень серьезны, снимаются для истории. Праздничная набережная, толпы гуляющих, шарики, мороженое из формочек, косынки. Военные снимки. Послевоенные. Наивная серьезность времени. Сколько их, бывших людей, бывших судеб. Почти никого в живых: кто исчах от голода, кто погиб на фронте, в ссылках, лагерях, в шахтах. Как они все серьезны, значительны, эти люди, как они любили фотографироваться, словно бы стремясь задержаться во времени, словно бы предчувствуя его грядущую жестокость.

Лида вынимает фотографии одну за одной из альбома, приближает близоруко к глазам. Отчего мы так безошибочно, так наверняка распознаем снимки, которые сделаны еще до нас, до нашего пребывания в мире? — как, наверное, распознали бы без труда те, что будут потом, после. Почему мы знаем это? И отчего всегда так запредельно жаль этих людей, которые еще без нас, еще до нас, еще о нас не догадываются, не знают? Мы еще ничем не можем — и уже никогда не сможем — помочь им, мир до нас еще лишен нашего участия и сострадания. Так милосердное сердце понимает это.

№ 104. Раз спутали Настю в роддоме, принесли Лиде кормить другого ребенка, сына ее подруги по палате Тани, а Тане досталась Настя. Мальчик Тани с удовольствием чмокал губами, ничего не заметил, тут же заснул, довольный. Но Настя не приняла чужую грудь, отвернулась, заплакала. Теперь Андрюша с Настей в одной детсадовой группе, дружат друг с другом, и, когда мальчика обижают, Настя всегда защищает его. Взяв Андрюшу за руку, она говорит:

— Мой брат.

Молочный брат. А ведь ничего не знает.

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: УПАСАМА-АНУССАТИ. Это последняя из десяти Ануссати, повторных воспоминаний. «Упасама» определяется как сабха-дуккха-упасама — «успокоение всякого страдания». Термин «упасама» поэтому прилагается к Нирване (Ниббане) в смысле абсолютного покоя и мира.

В Упасама-Ануссати ученик медитирует на Ниббане как на состоянии, свободном от желания и страсти и всякого сансарического влечения и отвращения. Более продвинутый ученик медитирует на Нирване как на прекращении сансары (круговорота рождений и смертей). Созерцаются также и другие аспекты Нирваны.

Медитирующий садится в уединении и размышляет о свойствах и атрибутах Нирваны, таких как «Необусловленное», «Другой Берег», «Бессмертное», «Безграничное», «Вечное», «Абсолютная чистота» и т. п. Разнообразные определения Ниббаны часто встречаются в суттах Палийского канона.

«Бхиккху, среди всего обусловленного есть одно Необусловленное, Бесстрастное среди сжигаемого страстями, Беспламенное среди пламенного, Непреходящее среди преходящего, Неизменное среди изменчивого, Нестановящееся среди становящегося; оно сокрушает гордость, утоляет жажду, расторгает привязанность, пресекает круг рождений и смертей: оно есть утоление, утишение, погасание, прекращение, освобождение — Ниббана».

«Необусловленному, о бхиккху, я буду учить вас, Истине (сачча), Другому Берегу (пара), тому, что невозможно услышать, нельзя узреть; тому, что лишено старости (аджара). Вечно Юному, Бессмертному (амата). Вечному (дхува), Постоянному; тому, что за пределами множественного, Единому. Блаженному (сива), Счастливому (сукха), Безопасному (кхема)… Безбедственному (аниттика). Бестревожному (абьяпаджджа). Беспечальному (асока), Чистому (висуддхи). Острову (дипа). Приюту (лена). Прибежищу (тана). Крову, Спасению» (Самьютта-Никая, IV).