Плезант-Вэли, май 1978

1

…– Это очень хорошая мысль, мой мальчик. – Старик присел передохнуть на скамью, сложив на коленях узловатые, красные от глины руки. – Это объединит нас, как пальцы одной руки: меня, простого горшечника, что вот уже сорок лет тянет лямку в убогой мастерской этого убогого города, и благородного Альдамира, который некогда был вхож к самой малютке-императрице, – старик коснулся лба и опустил глаза к раскиданным по полу черепкам, – благодетельной владычице нашей. Не забудем и молчаливого великана-гонца, оповестившего меня о хитроумном замысле Альдамира, и детей, что будут покупать эти маленькие сокровища, играть с ними, меняться ими. Как будто у всех у нас отныне один костяк, одно сердце и одни легкие. Деньги, – произнеся это слово, старик поднял почтительно опущенные глаза, – деньги позволят это осуществить. Что бы там ни говорили, я убежден в их полезности. Я еще помню, как мы только и делали, что меняли одно на другое: один горшок на десяток яиц, другой на ячмень, третий на козье молоко. А если я хочу сыру, когда мне могут предложить только масло? Или тому, у кого есть масло, требуются не горшки, а зерно? Тяжелые были времена, а все потому, что деньги, которые можно копить, тратить мудро или глупо, которые не портятся, как яйца или масло, были запрещены. Но это было полвека назад, и незачем тебе забивать этим голову. Денежная паутина соединит нас всех: барона, его слугу, успешного ремесленника, желающего расширить дело, и детишек, чей смех будет звенеть от переулков на Шпоре до садов Саллезе…

– И продавца мячиков, которые будет тебе поставлять барон Альдамир с Гартского полуострова, – улыбнулся молодой человек.

– Конечно, Бейл. И тебя. Я простой горшечник, а ты простой подмастерье, но поверь: хотя мне под шестьдесят, а тебе и двадцати нет, это только начало для нас обоих. И ты мне понадобишься не только как продавец. Дело у нас небольшое, и приходится управляться самим…

Бейл усмехнулся при мысли о превращении в существо, у которого в жилах вместо крови струятся монеты.

– Да, – сказал старый Зуон уже в седьмой раз за утро, – деньги – полезная вещь. Столь же полезная, как письмо или общественная клоака. Как веревка и ткань, как долото и гончарный круг. И я еще помню, как все эти чудеса – не считая гончарного круга – вошли в мою жизнь, или отца моего, или деда. Тебя они окружают сызмальства, и ты не знаешь, как было без них. Рычаг да точка опоры, рычаг да точка опоры – вот что помогало возводить каменные стены и целые города. А мне, как простому человеку, делающему простую работу, подай веревку и глиняную трубу – больше ничего и не надо. Итак, – пальцы старика с глиной под ногтями сжали колени, – ты отправляешься в путешествие, Бейл. Барон Альдамир хочет, чтобы мой доверенный человек приехал к нему на юг осмотреть сады – хотел бы я знать, насколько они велики, раз он намерен собрать столько мячиков – и приглядеть за отправкой. Так делаются дела у знатных людей – значит, и нам, простым горожанам, привыкать надо. Ступай в гавань. Вещи твои уложены, рекомендательное письмо к его милости я тебе дал. Корабль отплывает после обеда, но ты приди загодя, ведь точного времени для отплытия и прибытия судов у нас пока не заведено. Ступай, мальчик мой!

Бейл со всем восторгом восемнадцатилетнего парня, которого облекли доверием и отправили в странствие, встал все с той же усмешкой (от волнения? Да!) и вскинул котомку на плечо.

– Ты будешь мной гордиться, Зуон, обещаю! Спасибо тебе!

– Что ж… времена у нас жестокие, варварские, а ты едешь на жестокий варварский юг. Тем, что ты будешь делать в пути, гордиться, может, и не придется. Сделай об этом зарубку на глине, – эта поговорка была в большом ходу у колхарийских гончаров. – Главное, чтобы ты сделал меня богатым!

Бейл был парень крепкий, с черной порослью на подбородке (усы у него пока не росли). Плечи у него развернулись от рубки дров – сосновых для обжига простой посуды, вязовых и хикори для треножников и глазурованных фигурок. На руках наросли мускулы от работы с глиной. Он смахивал на молодого медведя (лет через двадцать его плотная фигура грозила обрасти жиром, но теперь лишь прибавляла ему обаяния). Он знал, что всем нравится, и потому всё в его жизни спорилось. Он обулся в сандалии с ремешками до колен, прошел по черепкам к двери, нагнул курчавую голову под притолокой. Делать это ему не требовалось, но один черный, очень красивый парень, проработавший у них месяц, пригибался каждый раз, и Бейл перенял у него этот жест, хотя его собственные медовые кудряшки (отец его облысел в двадцать пять) едва доставали до притолоки. Продев большой палец под пояс, он поправил повязку, пропущенную между ног и дважды обернутую вокруг бедер, и вышел на ухабистую улицу.

Здесь, среди рыбных лотков, винных погребов, дешевых таверн и бедных жилищ, теснилось с полдюжины гончарных мастерских – треть от того количества, что имелось пятьдесят лет назад, отчего улица называлась Гончарным рядом. Соседняя улица, где помещалось на семнадцать гончаров больше, именовалась, как ни странно, Рыбачьей.

Спина под котомкой сразу вспотела. Бейл быстро шел по улице (на солнечной стороне ярко белели стены, на теневой медленно сохли замусоренные лужи). Суда отчаливали обычно утром или вечером, теперь же было не больше трех часов пополудни. Улочка вывела его на Старую Мостовую, впятеро шире и втрое более людную: по ней катились повозки и шагали купцы с поднятыми капюшонами или с зонтиками от солнца. Конец улицы упирался в гавань, почти пустую в самое жаркое время дня.

Вон он, его корабль!

У ближней таверны, где валялись устричные раковины, сидели под пестрым навесом три матроса и грузчик, занятые какой-то бесконечной игрой. Бейл, скинув котомку на ракушки, сел за свободный стол. Из занавешенной ниши слышались голоса двух женщин. Бейл не вслушивался: их разговор начался еще до его прихода, продолжался, пока он пил свой холодный сидр – все три кружки, – и еще не закончился, когда он пошел взглянуть на корабль.

– Ничего, что жарко, дорогая моя. Вот твой корабль, который еще не скоро отчалит, а прямо напротив таверна. Давай посидим в тенечке и выпьем за твои приключения и мое будущее богатство. Кто бы мог подумать, когда я заговорила с тобой в городском саду всего через день после твоего приезда, что год спустя ты станешь самой доверенной моей секретаршей и поплывешь на юг с посланием к барону Альдамиру! Мы обе заинтересованы в этом деле, и будь уверена, что оно обогатит нас обеих. Запиши себе, Норема, на пергаменте, да так, чтоб не соскоблить, – эта поговорка была в большом ходу у колхарийских купцов, – что деньги всегда идут к деньгам. И позиция у нас выгодная. Десять лет назад, унаследовав страховое дело моего дорогого брата – кипы бумаг, названия кораблей, списки команд и ключи от складов, где я находила ужасающие вещи, – я боялась так, как только способна бездетная сорокалетняя женщина, еще до тридцати потерявшая мужа, в наши неспокойные времена. Теперь, в свои пятьдесят, десять лет просидев на этом, я поняла, что такой страх мужчины зовут приключением, и стала получать от него удовольствие – в разумных дозах, конечно. И то, что хранится на моих складах, больше не пугает меня. Да, Норема, давай посидим здесь и выпьем чего-нибудь!