как они покинули Лондон. И рассказ Эдварда о леди Торндайк, запертой в стенах собственного дома за ее кошмарные деяния, никак не был связан с этим. Ни один человек не смог бы прожить в подобных условиях целых двадцать лет! А призраки, как известно, не ходят по этой земле. В них верят лишь слабоумные люди, чьи вера и разум недостаточно сильны.

Может, чахотка и отнимала ее здоровье, но вот рассудок отнять она не могла.

Но лишь все более очевидным становилось то, как Эдвард отдалялся от нее. Он не приходил на завтрак, не сопровождал на прогулках и даже ночами, когда ее колотило от лихорадки, не являлся на звон серебряного колокольчика. Все чаще и чаще супруг не покидал свою мастерскую, и Оливия представить не могла, чем он там занимался. В те редкие разы, когда она могла увидеть его, вышедшего за белилами или новой бутылкой виски – и как только смог убедить мистера Гибсона привозить вместе с продуктами алкоголь? – Эдвард все сильнее становился похож на живого мертвеца.

Бледный, осунувшийся и сгорбленный, потерявший свое мужское очарование, он блуждал по дому, шаркая ногами и тяжело дыша. Взгляд его серых глаз, смотрящих перед собой сквозь падающие на лицо сальные черные волосы, становился все более пустым из раза в раз. Он не отвечал и даже не оборачивался, стоило Оливии окликнуть его по имени. Эдвард скрывался за дверью собственной мастерской раньше, чем супруга успевала спуститься по лестнице в попытке нагнать его.

В такие мгновения леди Торндайк словно бы смотрела на нее с издевкой. Оливия видела, как ее губы, нарисованные алой масляной краской, растягиваются в хищной улыбке, обнажая острые, словно лезвия пилы, зубы.

Эдвард, ее милый Эдвард, ее Тедди! Что же сделало с ним это гиблое место? Неужели грехи, сотворенные Катриной Торндайк при жизни, настолько осквернили эту землю, что Господь отвернулся от них? Чем могли они столь провиниться?

Предоставленная самой себе, Оливия чувствовала, как с каждым днем силы покидают ее все быстрее и быстрее. Жизнь утекала из нее, словно вода сквозь пальцы, и вскоре не осталось сил даже на то, чтобы приготовить себе еду. Продукты гнили в буфете – неужели Эдвард совсем ничего не ел? – а она могла лишь заварить для себя особый чай, купленный супругом в аптеке. Он сказал ей, словно бы отвар из этих трав мог облегчить ее кашель, и она беспрекословно верила ему. И это несмотря на отвратительный горький привкус, которым обладало содержимое изящной жестяной банки. От нее пахло металлом и травой, но Эдвард утверждал, что это из-за полыни, добавленной в состав чая.

Кашель становился все сильнее с каждым днем. На момент описываемых событий мистер и миссис Шекли были в Мизери Холл уже без малого две недели. На следующее утро мистер Гибсон должен был привезти новую партию продуктов, и тогда Оливия была намерена сказать ему обо всем, что происходит с ее мужем. В один из первых дней Эдвард обмолвился, что гниющий старик служил в особняке еще в те времена, когда им управляла сама леди Торндайк. Кто, как не он, должен был знать обо всем, что здесь творилось? И, коль ему было об этом известно, почему же он не предупредил их еще до того, как супруги покинули повозку?

Безусловно, Оливия понимала, что не может винить в своих бедах пожилого сторожа. Но это значило, что иначе ей нужно винить Эдварда, а на это ее сердце не было способно.

Она не видела супруга уже три дня и даже не слышала, чтобы он покидал мастерскую. Ей было настолько плохо, что она перебралась из хозяйской спальни в небольшую комнатку прислуги, неподалеку от кухни. Так было проще передвигаться вдоль стен для того, чтобы добраться до чайника за новой порцией горького напитка. К тому же она надеялась, что из этой комнаты сможет услышать шаги Эдварда и перехватить его до того, как он вновь ускользнет от нее. Потому Оливия всегда держала дверь спальни распахнутой – даже если это значило, что на протяжении всей ночи ей приходилось слушать стоны и скрежет, одолевающие Мизери Холл.

Она не мылась уже четыре дня – не хватило сил на то, чтобы набрать ванну, – спала в том же платье, в котором ходила по дому, и не расчесывала свои длинные каштановые волосы, некогда столь любимые ее мужем. Оливия превратилась в жалкое, истощенное кашлем создание, с трясущимися руками и постоянно слезящимися глазами. Приступы становились только сильнее, ее лихорадило и метало по постели, а некогда редкий кашель превратился едва ли не в кровавую рвоту. Врачи, оставшиеся в Лондоне, утверждали, что ее случай заболевания чахоткой не столь серьезен и до опасных симптомов еще есть время; был даже шанс, что болезнь может и не развиться. Так почему же она угасла столь быстро?

Это Катрина Торндайк тянула из нее силы? Или, быть может, ею питалась Летиция Росси, желающая заполучить себе ее Тедди?

Оливии больше не удавалось отличить, где сон, а где явь. Лежа на крошечной постели в коморке, предназначенной для прислуги, она, не моргая, смотрела в темный дверной проем, свернувшись клубком и затаив дыхание. Наволочка уже вся была покрыта темными пятнами ее крови, засохшей отвратительной коркой в уголках рта.

Две недели. Столько потребовалось этому проклятому месту для того, чтобы обратить саму Оливию Шекли в жалкую тень человека. Она больше не напоминала женщину, это место пило ее капля за каплей, словно дорогое вино. Иногда даже казалось, словно длинные пальцы леди Торндайк, украшенные перстнями с драгоценными камнями, скользят в ее волосы, запутывая их только сильнее.

Она покончит со мной, думала Оливия, а затем возьмется за Эдварда. Заберет его, как забирала всех красивых мужчин в округе. Будет питаться им до тех самых пор, пока не выпьет.

Капля за каплей, словно дорогое вино.

Иногда Оливии удавалось заснуть – или же ей казалось, что она спит? Когда миссис Шекли открывала глаза, то все вокруг было точно такое же, как и прежде. Словно бы время не имело власти над Мизери Холл. Эти стены сами определяли то, как оно должно течь в их владениях. Быть может, именно потому никто из рода Торндайк не остался жить в семейном гнезде? Хозяйка поместья не позволяла жить в своем доме даже собственной семье? Чувствовал ли лорд Торндайк ее гнилое присутствие, когда увозил родных прочь, так, как чувствует его сейчас миссис Шекли?

Дождаться утра. Встретить мистера Гибсона и рассказать ему обо всем, что здесь происходит. Попросить его увезти ее в ХХХ, а позже послать помощь в Мизери Холл – за Эдвардом. Он не в себе, верила Оливия, он в ее власти, и потому ему нужна помощь ничуть не меньше, чем мне.

Закрывая глаза, она предавалась сладким воспоминаниям об их жизни в Лондоне. О том времени, когда Эдвард любил и желал ее. О времени до болезни и их визите на эту грязную, отравленную кровью и смертью землю. В этих мечтах слышался вовсе не скрип старого дуба над Вдовьим пиком, а вальс, который так нравился им с мужем. Не было ни одного приема, когда Эдвард не кружил бы ее под эти дивные звуки, и многие присутствующие леди завидовали, желая оказаться на месте Оливии.

Хотели бы они этого, если бы видели Эдварда сейчас? Если бы знали, чем он стал?

Открыв глаза в очередной раз, к своему удивлению, Оливия обнаружила свет, льющийся по коридору. Приподнявшись на постели, сдавленно застонав и заходясь новым кашлем, уже даже не пытаясь прикрыть рот и выплевывая кровь на простыни, она позвала хриплым голосом:

– Эдвард?

Но в ответ тишина. Лишь стоны и скрежет, казалось, стали только громче. Они давили на нее, пугали и путали мысли. Покачав головой, силясь вернуть себе хоть немного ясности, миссис Шекли заставила себя встать на ноги. Тяжело опираясь на стену плечом, Оливия, с трудом переставляя ноги, подошла к дверному проему и выглянула в коридор.

Дверь, ведущая в мастерскую, была открыта.

– Эдвард? – позвала она громче.

Ответа так и не последовало. Продолжая опираться на стену, с невиданным ранее упорством Оливия шла по коридору, цепляясь за льющийся из мастерской свет как за соломинку, попавшую в руки утопающего. Она не видела Эдварда несколько дней. Кто знает, быть может, если он увидит, что с ней стало, то опомнится? Темные сети, жертвой которых он стал, ослабнут, и тогда сознание вернется к нему? О, Оливия ничего не желала так сильно, как того, чтобы муж, подхватив ее на руки, стремительно покинул стены дьявольского особняка – и никогда