Андрей тайным именинником ходил по лагерю, прислушивался к разговорам, иногда и сам принимал в них участие. Когда его спрашивали, не собирается ли он возвращаться домой, он искренне отвечал:

– Меня большевики уже один раз расстреливали. Или два. Больше вставать под их пули нет у меня настроения.

И это была почти полная правда. Феодосийская «тройка» приговорила Лагоду к расстрелу. Ни за что. Просто так. Первый раз его спас чистый случай: пуля его не задела, и, не шевелясь, он пролежал под мертвыми телами почти до вечера, до той поры, когда уставшие от расстрелов чекисты ушли к себе в казармы, чтобы там пить, есть, отдыхать и набираться сил для следующего дня и следующих расстрелов. Второй раз его спас Кольцов, вырвав из смертельно опасной банды Жихарева. Останься он в банде, неизвестно, прожил бы еще день или два?

Андрей не гордился этой своей работой, даже тяготился ею. Она казалась ему ненастоящей и даже какой-то фальшивой. Он редко когда оставался сам собой и почти никогда не выказывал своих подлинных чувств. Разведчиком он не был, этому его не учили. Но как вести себя, чтобы выжить, он знал. И делал все, чтобы его ни в чем не заподозрили и в один из дней смог бы вернуться в свою родную Голую Пристань.

Первый пасхальный день тянулся бесконечно долго. Надоело есть, пить, без дела слоняться по лагерю. Все надоело.

И тут как-то сама собой у артиллеристов возникла благодатная мысль: снести на кладбище, к будущему памятнику, валяющиеся под ногами камни. Поначалу включилась в эту работу лишь одна батарея. Артиллеристы сходили один раз. Постояли, подумали. И отправились за следующей партией. Собрали все камни вокруг кладбища. Потом стали собирать их на территории лагеря.

Усердную работу артиллеристов заметили и другие. Тоже подключились. И уже вскоре белые гимнастерки рассеялись по всей долине, добрались даже до окраины Галлиполи. Кто-то нес камни в руках, но большинство приспособили для этого рогожные мешки или самодельные носилки. И приносили к месту, где собирались строить памятник, по десятку камней зараз. Никто не заставлял их это делать, не упрашивал, не подгонял. Шли с охотой, желая лично поучаствовать в этом поистине святом деле.

Каждого, кто приносил камни, отец Агафон благословлял:

– Спаси Господи!

И когда отец Агафон понял, что на первый случай камней нанесли уже достаточно, хотя еще далеко не все солдаты приняли участие в этой работе, он сказал пришедшим с очередными рогожками:

– Пожалуй, пока достаточно, сыны мои, – и объяснил: – Когда все эти камни строители израсходуют, позже поднесем еще.

Солдаты высыпали камни, отряхивались.

Подходили и подходили еще, освобождали свои рогожки от камней, приводили себя в порядок.

Когда солдат возле священника собралось много, отец Агафон взобрался на груду камней:

– Видел я сегодня, братья, прелестные письма, заброшенные вам сюда большевиками. Прочитал одно, – начал он свою священническую речь. – И хочу сказать вам: слово слову рознь. Только божье слово имеет твердость камня. А нынешними письмами прельщают вас вернуться, изменить долгу и присяге. Не верьте таким словам, а верьте сердцу своему. Оно вас не обманет. Нет у большевиков правды, негде им ее взять. Бога они от себя отринули. А живущий без Бога в сердце способен на все: нарушить клятву, предать товарища, ничем не поступиться. Он и убийство грехом не считает. А уж солгать, это для него вроде летнего дождика. Когда будете читать эти подметные письма, подумайте об этом. Не верьте ни единому их слову! И да спасет вас Господь!

– Верь не верь, отче, а до дому сердце тянется.

– Вернетесь! – пообещал отец Агафон. – Победителями вернетесь, не собаками побитыми.

– Когда энто будет, отец святой? Жизня, як вода в Дону, быстро текеть.

– Чует мое сердце: скоро! Безбожная власть долго не продержится! Верьте в это! И молитесь!

Шли с кладбища молча, задумчиво.

– Под Каховкой отец Агафон тоже обещал: на Днепре большевики остановятся, – сказал казачок в уже порванной в праздничный день белой рубахе. – И про Крым тоже всего наобещал…

Никто ему не ответил. Тихо расходились по палаткам.

Вечером в большой сдвоенной палатке, с пристроенной к ней по случаю пасхальных празднеств сцене, давали концерт. Это сооружение выглядело громоздким, называлось оно «корпусным театром», но разместить даже часть желающих в нем не могли. Поэтому на каждый полк, на каждое училище и другие армейские службы выделили всего по нескольку пропусков.

Счастливчики, приглашенные на концерт, собрались возле театра заранее, ждали, когда начнут впускать. Пришли и многие из тех, кому пропуска не достались. Они надеялись каким-то способом проникнуть внутрь театра. Если это не получится, то можно просто постоять у входа, и если не увидеть, то хоть услышать происходящее внутри действо: сквозь брезентовые стены театра звуки легко проникали наружу.

С заходом солнца палатка-театр осветилась изнутри карбидными лампами, на сцене зажгли яркие керосиновые десятилинейки.

Неожиданно над лагерем внеурочно прозвучала всем знакомая сирена побудки и отбоя. Солдаты-контролеры стали пропускать в театр владельцев пропусков и отчаянно отбиваться от тех, у кого пропусков не было..

В сопровождении полковых командиров и начальников других служб в театр прошли Врангель, Кутепов, Витковский и заняли скамейки первых двух рядов.

Сцена была закрыта тяжелым брезентовым занавесом, и оттуда доносились какие-то ленивые рабочие перебранки. Видимо, артисты договаривались о том, о чем еще в суете и в спешке не успели договориться.

Наконец перед занавесом встал архитектор, музыкант и режиссер – всеобщий любимец подпоручик Акатьев. Он выждал тишину и громко, голосом циркового шпрехшталмейстера провозгласил:

– Народная пиеса! «Царь Максимилиан и непокорный сын его Одольф»!

После того как стихли аплодисменты, двое солдат натужно раздвинули тяжелый брезентовый занавес. Сцена была пуста, но на полу валялся всякий хлам. Слева возле свернутого занавеса стоял все тот же Акатьев. Он снова объявил:

– Действующие лица!

И после этого объявления следом, один за другим через сцену прошли главные действующие лица. Посредине сцены они останавливались, кланялись залу и исчезали за кулисой. Акатьев во время прохода каждого действующего лица сообщал зрителям необходимые сведения.

– Царь Максимилиан. Не могу сказать о нем ничего: ни хорошего, ни плохого. Царь как царь. Хвастливый, жадный и очень жестокий.

Одет был царь в то, что смогли найти корпусные портные в своем скудном хозяйстве. Дамский халат изображал мантию. Он был расшит различными блестками из фольги и украшен лентами. И военная шапка тоже вся переливалась блестящими стекляшками. У него из-под мантии выглядывали штаны с лампасами. Видимо, их выпросили на время действия у кого-то из полковых командиров. На груди переливались разными цветами до блеска надраенные бляхи, надо думать – ордена…