Звук был мне знаком, но я не знал, как к нему отнестись: я довольно часто слышал его, но мне не приходилось при этом откликаться. У нас дома, когда звонили в парадное, открывала прислуга; я часто Слышал колокольчик в лавке Деркумов, но никогда не подымался с места. В Кельне мы жили в пансионе, а в гостиницах звонят только по телефону. Я слышал звонок, но никак не воспринимал его.

Он показался мне чужим; в этой квартире он прозвучал всего дважды: один раз, когда мальчик принес молоко, и второй, когда Цюпфнер прислал Марии чайные розы. Розы принесли, когда я лежал в кровати; Мария вошла ко мне радостная, показала цветы, уткнула нос в букет, и тут разыгралась неловкая сцена: я думал, что цветы подарены мне. Иногда поклонницы посылали мне букеты в гостиницу. Я сказал Марии:

— Какие красивые розы! Возьми их.

Она посмотрела на меня и возразила:

— Но ведь их прислали мне.

Я покраснел. Мне стало страшно неприятно, и я вспомнил, что никогда не дарил Марии цветов. Конечно, я приносил ей букеты, которые мне вручали на сцене, но я не покупал для нее цветы — ведь за букеты на сцене большей частью приходилось платить самому.

— Кто послал тебе эти розы? — спросил я.

— Цюпфнер, — ответила она.

— Черт бы его подрал, — сказал я. — Что это значит? — Я вспомнил, как они шли, держась за руки. Мария покраснела и сказала:

— Почему бы ему не послать мне цветы?

— Ты должна ставить вопрос иначе, — сказал я, — почему, собственно, он послал тебе цветы?

— Мы старые друзья, — сказала она, — может быть, он мой поклонник.

— Очень мило, — сказал я, — поклонник поклонником, но дарить такой большой букет дорогих цветов — значит навязываться. По-моему, это дурной вкус.

Она оскорбилась и вышла из комнаты.

Когда позвонил мальчик с молоком, мы сидели в столовой. Мария вышла, открыла ему дверь и дала деньги. В этой квартире к нам только раз пришел гость — Лео, и это случилось перед тем, как он обратился в католичество. Но Лео не звонил, он поднялся наверх вместе с Марией.

Звонок звучал странно: робко и, вместе с тем настойчиво. Я страшно испугался — неужели это Моника? Могло даже случиться, что ее под каким-нибудь предлогом послал Зоммервильд. Во мне сразу проснулся комплекс Нибелунгов. Я побежал в переднюю в насквозь мокрых шлепанцах и никак не мог найти кнопку, на которую надо нажать. Пока я искал ее, мне пришло в голову, что у Моники есть ключ от входной двери. Наконец я нашел кнопку, нажал на нее, и внизу тихо загудело, как гудит пчела на оконном стекле. Я вышел на площадку и встал у лифта. Сперва зажглась красная лампочка «занято», потом цифра «один», потом «два». Я с беспокойством уставился на шкалу и вдруг заметил, что рядом со мной кто-то стоит. В испуге я обернулся и увидел красивую женщину со светлыми волосами, худощавую, но в меру, с очень милыми светло-серыми глазами. Ее красная шляпка была, на мой вкус, слишком яркой. Я улыбнулся, она улыбнулась в ответ и сказала:

— Видимо, вы и есть господин Шнир... моя фамилия Гребсель, я ваша соседка. Очень рада наконец-то увидеть вас воочию.

— Я тоже рад, — сказал я, и это не были пустые слова: на госпожу Гребсель, несмотря на ее слишком яркую шляпку, было приятно смотреть. В руках у нее я заметил газету «Голос Бонна»; она проследила за моим взглядом и сказала покраснев:

— Не обращайте внимания.

— Я залеплю этому негодяю пощечину, — сказал я. — Если бы вы только знали, какой это лицемерный подонок... к тому же он обжулил меня на целую бутылку водки.

Она засмеялась.

— Мы с мужем будем рады наконец-то познакомиться с вами. Вы здесь еще побудете?

— Да, — сказал я, — я вам как-нибудь позвоню, если разрешите... у вас все — тоже цвета ржавчины?

— Ну, конечно, ведь цвет ржавчины — отличительная особенность пятого этажа»

Лифт немного задержался на третьем этаже, потом зажглась цифра «четыре», потом «пять», я распахнул дверцу и в изумлении отступил. Из лифта вышел отец; поддержав дверцу, ой пропустил в кабину госпожу Гребсель и повернулся ко мне.

— Боже мой, — сказал я, — отец. — Я никогда не называл его отцом, всегда говорил «папа».

— Ганс! — Он сделал неловкую попытку обнять меня.

Я вошел первым в квартиру, взял у него шляпу и пальто, открыл дверь столовой и показал рукой на тахту. Он неторопливо огляделся.

Оба мы чувствовали сильное смущение. Смущение, видимо, непременная предпосылка того, чтобы родители и дети вообще могли говорить друг с другом. Вероятно, мой возглас «отец» прозвучал крайне патетически, и это только усугубило наше смущение, и без того неизбежное. Отец сел в одно из кресел цвета ржавчины; взглянув на меня, он покачал головой: мои шлепанцы были насквозь мокрые, носки тоже промокли, а купальный халат был чересчур длинен и в довершение всего огненно-красного цвета.

Отец мой невысок ростом, изящен, и он настолько элегантен без всяких на то усилий, что деятели из телецентра буквально рвут его на части, когда проводятся диспуты по вопросам экономики. Он прямо-таки излучает доброжелательность и здравый смысл; немудрено, что за последние годы отец получил большую известность в качестве «звезды» телеэкрана, чем он приобрел бы за всю жизнь в качестве владельца угольного концерна. Все грубое ему ненавистно. По его внешности следует ожидать, что он курит сигары — не толстые, а легкие тонкие сигары; и то, что промышленный магнат, которому уже под семьдесят, курит сигареты, удивляет и наводит на мысль о непринужденности и демократичности. Я вполне понимаю, почему его суют во все диспуты, где речь идет о деньгах. Он не просто излучает доброжелательность, видно, что он и впрямь человек доброжелательный. Я протянул ему сигареты, дал прикурить, и, когда я при этом нагнулся, он сказал:

— Я не так уж хорошо разбираюсь в жизни клоунов, хотя кое-что знаю о ней. Но то, что они принимают кофейные ванны, для меня новость.

Отец может иной раз мило сострить.

— Я не принимаю кофейных ванн, отец, — сказал я, — я просто хотел налить себе кофе, и, как видишь, неудачно. — Сейчас я уж точно должен был назвать его «папой», но спохватился слишком поздно.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

Он улыбнулся, недоверчиво посмотрел на меня и спросил:

— А что у тебя есть?

Я отправился на кухню: в холодильнике стоял початый коньяк, несколько бутылок минеральной воды, лимонад и бутылка красного вина. Я взял всего по бутылке, вернулся в столовую и расставил батарею бутылок на столе перед отцом. Он вынул из кармана очки и приступил к изучению этикеток. Покачав головой, он прежде всего отставил коньяк. Я знал, что он любит коньяк, и поэтому обиженно спросил:

— Кажется, это хорошая марка?

— Марка превосходная, — сказал он, — но самый лучший коньяк теряет свои качества, если его охладили.