Мы сегодня имеем дело со знанием, которое допускает возможность возвращения господина, но при этом временно пытается как-то без него обходиться, – это и есть характеристика современной ситуации в широком смысле. С данной точки зрения интересно рассмотреть роль этого промежуточного знания, которое занято тем, что непрестанно ставит вопрос о том, почему «система», т. н. порядок устроены сегодня так, а не иначе.

Любопытно то, что даваемые на этот счет объяснения оказываются по своей стратегии противоположными политической ориентации, из которой они исходят. Так, субъект условной левизны и подразумевающегося ей культа перемен может продолжать рассчитывать на ни разу не обновлявшиеся за все время его существования революционные ценности, тогда как представитель правого уклона, отбрасывая подобающую ему инертность, напротив, постоянно нагоняет и осваивает разработанную левыми критическую интеллектуальную культуру, обращая ее против поддерживаемого ею прогрессизма.

Этот парадокс не вытекает из самого по себе содержания их политических требований и должен рассматриваться как фундаментальное различие в направленности желания. Так, объектом желания левака является «неуч» – обладатель «абстрактного мышления» в гегелевском дидактическом смысле – обыватель, с которым в зависимости от его принадлежности к большинству или отдельным угнетенным группам левый проводит разъяснительную критическую или же поддерживающую работу. В этом смысле левак оспаривает у носителя университетского дискурса право проводить с этим неучем время, поскольку академия тоже имеет на него виды. Это и является причиной, по которой левополитическая инициатива сегодня находит в университетах широко распространенный и в то же время непрочный и постоянно осложняющийся недоразумениями приют.

Напротив, объектом, важным для носителя правого уклона, является то, что в субъекте левизны соответствует его нехватке. Нехватку эту правый критик систематически прочитывает в предполагаемом им за леваком особом интересе к разнообразным, как сегодня принято говорить, «меньшинствам» – как в сексуальном, так и в социальном плане, – то есть к субъектам, помеченным определенными означающими (класса, ориентации, расы). В этом пристальном интересе правак видит «истину» левого движения, то есть нечто в высшей степени непристойное и разоблачительное для последнего. До производимого леваком знания ему особо нет дела, но есть то, в чем правый субъект на самом деле сведущ, – это наслаждение, jouissance, которое левак производит, поучая неуча. Присутствие производимого здесь наслаждения правак определяет безошибочно вплоть до того, что испытываемое им раздражение на этот счет может служить вполне надежным ориентиром.

В то же время относительно характера этого наслаждения представитель правого уклона все же заблуждается. Так, с его точки зрения, производимый левым jouissance совпадает с наслаждением, предположительно уже освоенным теми меньшинствами или группами неравных, о попечении над которыми в левополитической программе идет речь. Консерватор не видит, что активист, настаивающий на том, что он лишь привлекает к нуждам этих групп необходимое общественное внимание (заявление, расцениваемое консерватором как возмутительное прикрытие), действительно производит наслаждение совершенно нового образца, извлекая из опекаемых им субъектов то, что сами они извлечь из помечающего их означающего никогда не смогли бы. Наслаждение, предположительно уже практикуемое субъектом иной ориентации, класса или расы, и наслаждение, которое по итогам правозащитной и воспитательной деятельности на ниве этого субъекта возникает, не совпадают. Несовпадение это следует иметь в виду, поскольку в нем обнаруживается ряд ключей к нынешнему двусмысленному положению прогрессизма.

В этом смысле то, что Жижеком предлагается в качестве необходимой программы для обновленного левого движения, является не планом на ближайшее будущее, а уже существующим симптомом. Левая повестка не столько нуждается в господине в будущем, сколько уже производит наслаждение, которое господину может быть адресовано. Именно господин является получающей стороной, выгодоприобретателем от изменяющей природу вещей деятельности раба – с этой точки зрения, с эпохи Античности ничего не изменилось. В этом смысле как раз и необходимо истолковывать упорство, с которым левый агент проводит свою программу, требуя и добиваясь признания ведущего, неотложного характера выдвигаемой им повестки. Известно, что эта повестка сегодня могущественна и легко перекрывает прочие резоны. Так, например, протест «зеленых» может наложить вето на основной закон капитала, сформулированный Марксом, перекрыв возможности для сверхприбыльного производства, не соблюдающего нормы защиты окружающей среды; точно так же феминистская солидарность получает инструмент для низвержения лица, запятнавшего себя проявлением неуважения к женщинам, независимо от степени его влиятельности и признанности.

По этой причине считать, будто субъект политической левизны тем самым борется с источником производства неправедного наслаждения – например наслаждения владельца капитала или обладателя гендерного или расового преимущества – было бы поспешно. Напротив, действительно составляя этому наслаждению оппозицию, насколько это вообще возможно, прогрессист также производит наслаждение совершенно новое, покрывающее уже имеющееся. Эта ситуация возможна лишь в том случае, если господин уже находится на горизонте. Если текущая повестка не опознается как перспектива такого нахождения, то лишь потому, что предсказать ее мы можем только теоретически, поскольку ни у кого сегодня нет опыта опознания господина. Нет ни малейшего представления, в каком виде он может предстать. Можно лишь утверждать, что критическая оптика XX века, с ужасом прозревавшая призрак господина под любым чуть более консервативным и непримиримым в отношении гуманитарной повестки проектом, по всей видимости, более не адекватна.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА. Вопрос в том, случайна или нет смерть господина, о которой так долго говорили в философии? И может ли он действительно вернуться?

Перспективе непосредственного возвращения господина препятствует тот факт, что ни один субъект сегодня не способен насладиться по запросу, что как раз, напротив, является для господина прерогативой. Другими словами, если господин испытывает дефицит в области той или иной сиюминутной потребности, он подает соответствующий знак и возвращает себе не просто удовлетворение этой потребности, но дополнительное наслаждение, связанное с тем, что за его нуждами следят, что они никогда без сопровождения не остаются. Остаток, возникающий между тем, что он получил, и тем, что он еще мог бы пожелать, является для него определяющим, и парадоксальным образом этот остаток как раз и отвечает за ограниченность его потребностей в целом, полагая им предел. В этом смысле господин не относится к тем, кто склонен в ответ на открывшиеся возможности удовлетворения начать предъявлять вместо желания прихоти и капризы.

Напротив, субъект, сформированный посредством типичной кастрационной перспективы, готов желать еще и еще, по возможности увеличивая масштаб запроса вплоть до чистого безумия, но вся его беда состоит в том, что ни малейшего знака, свидетельствующего о его неудовлетворенности, он другому по своей воле подать не может. Для него эта возможность закрыта не потому, что, как хлестко выражается пословица, у нищих нет слуг. Само его желание обречено оставаться неозвученным прежде всего потому, что оно бессознательно. По этой причине искомое удовлетворение со стороны Другого неизбежно запаздывает, и происходит то, что обычно и происходит в неврозах: бессознательное тем или иным путем достигает удовлетворения раньше, чем сам субъект успевает принять в этом участие. В этом и заключается сущность так называемого симптома – вы еще ни о чем никого не попросили, но ваш запрос уже каким-то образом удовлетворен, и с последствиями этого удовлетворения приходится разбираться вам самим.