из-за сущей ерунды. Приехал в гости знакомый венгр, директор санатория на Балатоне, один из героев сценария Костиного о здравницах соцлагеря. У Лени сабантуй намечался по случаю дня рождения. Попросил Костя разрешения прийти с Шандором – девать его в противном случае было некуда, не сидеть же бедному мадьяру одному в квартире без хозяев. Леня ни с того ни с сего залупился – «не желаю видеть никаких венгров». Прямо-таки с глузду съехал. Нет – и все. Костя на день рождения не пошел. Помирились только через год. Почему-то вспомнилось сейчас, без всякого повода; так иногда выплывают из забытья давно прощенные обиды.

Совсем не похож на себя прежнего его друг… Жизнь на вспомоществовании – SSI, талоны на питание – фудстемпы; жилье внаем (очередь на льготную 8-ю программу ползет как черепаха, еще лет пять ждать, не меньше) съедает почти все получаемые от государства деньги – тысячу на двоих с женой. Потому и подрабатывает жена няней. Платят копейки – восемь долларов в час. Хорошо, есть заначка – перед отъездом в девяносто четвертом продал Леня шикарную квартиру на Малой Бронной, дачу в Красной Пахре, две машины, выручил приличную сумму. Перевел доллары в Америку, сын положил в банковский сейф, забирает Леня оттуда по четыре-пять тысяч раз в полгода, иначе бы в нищете пребывал. А дела, достойного занятия нет. Старше он Кости на семь лет. Английский выучить, хоть самую малость, не смог. На работу, естественно, не устроился. Бизнес с Россией не заладился. Надо было уезжать в Москву, жить там по полгода безвыездно, тогда, глядишь, на старых связях, как на дрожжах, что-то бы взошло. Жена заупрямилась, не захотела – тут сын, внучка, ради них и сорвались с места насиженного. Один ехать Леня не решился, за что корит себя и ест поедом жену.

И – влетел в депрессию, как здесь говорят. Сидит на прозаке. Пить нельзя, принимая лекарство, а он пьет, ежедневно, по словам жены. И на глазах в старика превращается – брюзгливого, всем недовольного. Ложится в три ночи, встает к полудню, и так постоянно. Одна отрада – чтение. Но и оно, по его признанию, надоедает.

После трех Леней выпитых рюмок разговор становится рыхлым, маловнятным. Леня заметно хмелеет, подолгу тосты мусолит, а без них принципиально не пьет, без конца повторяется, запинается. Костя жалеет, что сразу не раскрывает то, ради чего приехал. Сейчас, кажется, уже поздно. Леня зацикливается на Костином выигрыше, и его несет.

– Родственники, приятели – они как шакалы на тебя бросятся: дай, дай, дай! А мне от тебя ничего не нужно. У меня бабки есть. Убавляются, но пока хватает. Ты – гигант. Выиграл миллионы, надо же! Заживешь как нефтяной шейх. Нет, до шейха тебе далеко – загнул я, однако проблем материальных у тебя в этой жизни блядской не будет. Материальных. А моральных… С ними всяк сам, по-своему справляется. Я вот не смог. Кусок говна, и больше никто. Это я про себя. Ты ешь, ешь, салатик бери, рыбку, Нинка ради тебя расстаралась, мне она хер такой обед сварганит. Она меня, ты не поверишь, в черном теле держит. Вообще-то Нинка молодец, переживает за меня. Ей, бабе, легче… Ну, и на что ты, новоявленный господин Корейко, собираешься истратить свои мульены?

– Хочу купить тебе квартиру, – Костя понимает: или успеет сейчас сказать, или в другой раз придется – пятая Ленина рюмка сделает серьезный разговор неуместным.

– Чего? Я ослышался?

Леня стрижен коротко, почти под ноль, гладит ежик седой, крупной, ядровидной головы, глядит с изумлением – что дружбан его удумал… Кажется, вытрезвел на минуту. После паузы, совсем не пьяно, здраво-рассудительно, и речь нормальная, не тягуче-замедленная, как у поддатых:

– Если бы я выиграл, сделал бы то же самое. Первый порыв всегда благороден. Поэтому бойся его. И запомни: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Как Марк Твен говаривал: половина хороших намерений оборачивается злом, половина дурных – добром. Это так, к слову… Что деньги изменят в моей жизни? Сделают счастливым? Помогут смысл существования обрести? Избавят от тоски? Допустим, заживу я в своей квартире спокойным за завтрашний день. А есть он у меня, завтрашний день?

– Ты так говоришь, имея деньги. Жалуешься – убывают, однако на скромное житье, по твоим же словам, хватит надолго, может, до конца дней. А был бы ты бедный…

– И что тогда? Неужто бросился бы тебе в ножки: благодетель ты мой, спасибо!

– Не прошу благодарности и не ради этого квартиру предлагаю. А ехидничать не надо. Я тебе по-дружески помочь хочу…

– Извини, я, наверное, не в ту степь. Худо мне совсем, не знаю, зачем живу, вот и кидаюсь на всех. Как же ты меня осчастливишь? На мое имя покупать нельзя – я же бедный, эсэсай получаю. Не имею права показывать бабки. Значит, отпадает.

– Могу купить на свое имя.

А я у тебя рентовать (снимать) буду, правильно? Оформим договор, согласно которому я тебе в месяц плачу, скажем, девятьсот баксов. Как бы плачу. Понарошку.

– Хороший вариант.

– А ежели повздорим, разговаривать перестанем? Всяко ведь бывает. Я вздорным стал, Нинка говорит, невозможным в общении. Ляпну этакое, ты обидишься – что тогда делать? Я ведь принимать от тебя такой подарок далее не смогу.

– Почему обязательно о плохом? Мы столько лет дружим…

– Вот именно. Когда деньги промеж людей встают, дружбе конец приходит.

– Ладно, шут с тобой, – Костя расстроенно, но не зло, словно фиксирует странный, не ожидаемый итог встречи. – Подарок-то хоть могу тебе сделать со своих миллионов?

– Подарок – можешь, – милостиво разрешает Леня, выпивает очередную рюмку без тоста, роняет надкусанный огурец, кряхтит, пытаясь поднять с пола. Становится совсем пьяным, несет околесицу насчет американцев, которые подарок в виде жилья мигом заглотнули бы, как наживку, и не рассуждали бы, а мы, русские, не такие, у нас нутро особенное, мы – совестливые, – протяжно так, нежно, – для нас деньги – не религия, не идол для поклонения, и с какой стати, по какому умыслу чудовищному оказались здесь, в чужой и холодной стране, недоступной пониманию нашему…

Приходит Нина, деланно встает в позу: «Опять нажрался!», Костя переносит окончание разговора на другой раз и прощается.

Меньше чем через час он уже кружит по Брайтону в поисках парковки. К вечеру обычно метра свободной площади не найдешь. Как ни ругают по привычке средоточие русского духа в этом месте Нью-Йорка, ни морщатся при одном упоминании Брайтона, ни зубоскалят по поводу обитателей его, а съезжаются к вечеру