почуяла силу, что тонкой паутинкой вилась над Исааком. Удивилась тому, что раньше не заметила, но разумела, что из-за Божетеха: мощь его весь дом заполонила.

– Откуда знаешь, что здоровая?

– Вижу, – сказал и пошел себе.

Пришлось догонять чудного парня:

– Как видишь? – за рукав ухватила. – Как видишь, говори? Я сама чуть ведаю, болезным помогаю. Ты умеешь?

Тот головой покачал, а потом уж ответил:

– Лечить не могу. Отец науку не успел передать, ладью нашу северяне взяли. Его убили, а меня продали.

– А отец кто? – Владка паренька пожалела, потянулась погладить рукой по волосам.

Тот увернулся, но не умолк:

– Медикус65.

– Это кто? – любопытство толкнуло Владку к парнишке.

– Знахарь, по-вашему. В моем граде учат медикусов. Про болезни пишут либеры66.

– А что это?

Парень замялся, а потом принялся руками размахивать, показывать:

– Это много слоеной берёсты и вся между собой связана. А там все и написано. Ну, нацарапано. Поняла?

Владка удивлялась, но слушала и не перебивала. Все по привычке давешней – любое знание впрок.

– Исаак, вижу, что непростой ты. А еще что-то умеешь? Чуешь?

Черноглазый отвернулся, потоптался, но не смолчал:

– Смерть вижу. Кто должен умереть, у того лицо меняется. Вот… – принялся показывать, но не смог. – Вижу и все. Как будто на лоб, на щеки, на глаза туман наплывает и все меняет. И смердит она сильно. Издалека ее узнаю.

– Ах, ты… – Владка брови изогнула печально. – Птаха Мораны67.

Исаак вздрогнул, и пошел поскорее, а уж в конце тихой улицы, остановился и указал на домок:

– Тут травница живет, – прислушался, пригляделся, едва носом не зашевелил, как собака, которая учуяла кус мяса. – И скоро в доме будет смерть.

– Так идем, упредим хозяев! – Владка шагнула на подворье, потянула за собой черноглазого.

Ступили на крыльцо, дверь тяжелую отворили, а навстречу из сеней кинулась баба – заплаканная, растрепанная. Голосила громко, слезы по щекам размазывала:

– Кончается, кончается доченька моя! Разродиться не может, мается голубка. И мужа-то нет рядом, чтоб требу положить, дитя уберечь не рожденное. Пойдите, кликните знахарку Куделиху!

Исаак кивнул и бросился вон, а Владка обняла бабу, успокаивать принялась:

– Что ты, что ты… – гладила по голове. – Идем-ка к ней, глянем. Ты не опасайся меня. Влада я, ведунья из Загорянки. В Новоград пришла к волхву за наукой. У него и поселилась. Пустишь к дочке, нет ли?

Знала Владка, что о таком не спрашивают и к родам чужаков не допускают68. Да, видно, совсем край пришел, а потому баба и поманила ведуницу за собой, повела в баньку малую, что стояла на краю подворья, пряталась под высоким кленом.

Глава 17

– Пёсий ты нос, – ругался сивоусый дядька Вадим, – чего затеял? Головы хочешь лишиться? И меня, старого, вслед за собой в омут тянешь. Глебка, раздумай стократ, прежде чем идти к Нежате. Ты хитрый, но ведь и он не лыком шит. Уговоришься с ним, поможешь, а он тебя потом… – и по глотке себя пальцем царапнул.

– Знаю, дядька, все знаю, – Глеб поднялся с лавки, притопнул богатым сапогом и взялся на корзно, что бросил давеча на лавку. – Не тревожься, не лайся. Коли по моему выйдет, так все получат то, чего хотят. И я, и ты, и Скор. Ты ж сам понимаешь, что через зиму-другую туго нам станет.

Вадим вздохнул, двинулся к племяннику и стукнул крепким кулаком по его груди:

– Чего ж не понять, понимаю… – покивал сивоусый. – Стерегись, Глебка, язык свой укороти при нем и норов спрячь. Кому хочешь требу клади, но ярость сдержи. Всего Нежате не выкладывай, пущай думает, что дурень ты. Пустоголовых, чай, не опасаются. Про ладейников наших умолчи, скажи, что вои в Окунях все, что есть. Ступай, помоги тебе Перун Златоусый.

Глеб кивнул и пошел вон из гридни. Подворье миновал скорым шагом, а на улице застыл столбом. Пригладил бороду, по сторонам посмотрел, да и пустился к волховскому дому. Знал, зачем идет, но уж не ругал себя дурнем, приняв любовь свою скороспелую и радуясь ей. Шел, улыбался, а у малой стогны почуял – нет Владки в дому. Как разумел – не понятно. Может, нашептал кто из богов?

Грусти не дал взрасти: сжал кулаки, хрустнул пальцами и опомнился.

– Вот ведь окаянная… – повернулся и пошагал через проулок. – Куда понесло тебя, Влада? В дому дел нет?

Шел, ворчал, сквернословил, но злобу кидал не ей, не ведунье чудной, всего лишь отгонял печаль. Встречи ждал. Взгляда ее теплого и щек румяных, а ничего из того и не получил.

Продрался Глеб сквозь заросли в проулке, проходя мимо баньки небольшой, услыхал крик бабий. Разумел, что дитя на свет просится. Мимоходом кинул требу Перуну, чтоб чадо новоявленное защитил от нежити, очистил пламенем своим. Хотел уж было завернуть на улицу, но увидал Владу. Та выскочила из бани, бросилась к заборцу невысокому и зашептала:

– Макошь Светлая, защити дитя, помоги в явь выйти. Матерь его обереги, спаси. Я б сама, да сил нет… – смотрела в небо, будто ответа ждала, – Лада, матушка, не оставь в недоле, кинь хоть крупинку дара. Помрёт ведь…

Глеб застыл, глядя на ведунью, на волосы пшеничные, на щеки бледные. Смотрел неотрывно, как текут слёзы из глаз жемчужных, и дышать забывал. Залюбовался, да так бы и стоял, если бы не баба, что вышла вслед за Владой и не завыла тихо так, безотрадно:

– Дочушка моя, голубушка, да как же…. Макошь помоги, оставь мне дитя единственное, – сползла по шершавой стене бани и уселась в лопухи пыльные.

Владка качнулась и пошла от забора к улочке будто слепица. А вслед ей нёсся надрывный крик рожавшей – безнадежный, тяжкий и муторный.

Глеб думать долго не стал, рванулся к ведунье, встал на пути:

– Влада… – и замолк.

Она увидала его, малый миг смотрела, будто не разумея, кто перед ней, а уж потом кинулась навстречу: