Но у него был, как я уже сказал, очень странный дом. Не хижина из картонных коробок и сворованных листов железа, как в соседних кварталах, а все-таки этакая кабинка — из щитов, которые можно было проткнуть рукой. С душем и туалетом в будке, прилепленной к стене. Но, тем не менее, отдельный дом с крошечным садиком из четырех больших деревьев, которые закрывали его от солнца и… делали почти красивым. По крайней мере по вечерам.

Дом изнутри был голый. Эдди, замученный плотницкими работами, лежал на какой-то подстилке, я сидел рядом на циновке, скрестив ноги, и получал от этого массу удовольствия. На стуле была груда белых рубашек, брюки — и, как я заметил, несколько предметов женского туалета, со скромными кружавчиками.

А больше в этой комнате не было ничего, соседняя тоже голая, вся уставленная коробками с бумагами.

— Эдди, — сказал я в изумлении, — мне показывали дом Элизальде за Марикиной, там внутри наверняка как-то все повеселее…

— Ну да, — отвечал он. — Там живет Кори с ее красотой. Вообще-то я вырос в старом имении семьи, в Илокосе. У Кори в Марикине есть для меня комната, но это — мой дом, дьявол всех возьми, и больше ничей!

Мы пили копеечный ром из маленьких фляжек, запивая кока-колой (Эдди специально дал мне инструкции — что именно привезти), и он говорил. И говорил.

И он был великолепен.

— Но это все так, пустяки, надо только начать показывать флаг. Это — игра. А потом можно сделать ее посерьезнее, а потом можно ставки немного поднять! Вот «Пилар де Сарагоса» лежит на дне у Гуама, какие-то ныряльщики из Сиднея туда собрались, — почти шепотом говорил Эдди. — А их всего погибло около ста, этих кораблей. Тихий океан — это несколько километров глубины, но не везде, не везде. А кто… Кто владелец сокровищ, скажите мне? Испания? Мексика? Филиппины? А может быть, все понемногу? А если мы создадим консорциум и объявим себя в равных или неравных долях претендентами на все, что осталось от галеонной торговли? Тысяча двести тонн драгоценного металла в трюме большого корабля! Сорок с лишним миллионов долларов — может быть, хватит на всех?

И глаза его горели дьявольским огнем.

Не надо считать, что я тогда был совсем уж неопытен. Факт закладки киля галеона промелькнул в паре местных газет, там были какие-то подробности. Принадлежность Эдди к знаменитой семье Элизальде подтвердить тоже было нетрудно. Тем более что одна дама из клана Элизальде жила в нашем доме на Айяла, и на мой вопрос она устало кивнула и сказала:

— Есть такой мальчик.

А дальше начались глупости. Я отправил в Москву репортаж, начинавшийся со слов: «Один за другим разворачиваются над громадой корабля паруса, окрашенные заходящим солнцем в розовое». И был скандал. Не потому, что кто-то в редакции увидел идеологические проблемы в постройке галеона, а по той причине, что какая-то тетенька средних лет в справочнике шестидесятых годов увидела, что по-русски это слово полагается писать «галион», и побежала, как она это обычно делала, сразу по высшему начальству.

Я посмотрел еще раз на английский и испанский варианты написания — однозначно «galleon» — и сочинил гневное письмо. В том числе обо всем, что творится в русском языке с иностранными именами и названиями — начиная с «Рима» и «Парижа», которые звучат и пишутся во всем мире как-то по-иному. И не пора ли, предложил я, хотя бы в менее безнадежных случаях проявить ум и грамотность. Дикий век позади.

Материал отложили для разбирательства.

Это было позорным абсурдом на фоне того, что происходило вокруг проекта в Маниле.

Эдди вызвал меня на разговор в Культурном центре (там опять выступала Мона) и сказал, что пишет письмо Горбачеву.

Он хотел, чтобы первое плавание корабля прошло не через пустынный океан, а все же вдоль берегов — по маршруту Манила — Севилья — Ленинград.

— Боже ты мой, Эдди, какое отношение к Российской империи имела галеонная торговля? — изумился я.

Эдди, как всегда в особо торжественных случаях, побледнел, раздул ноздри и ответил:

— Никакого. А теперь вопрос: в каких странах мира есть команды, владеющие искусством водить большие парусные корабли?

Возникла пауза, во время которой я вспоминал знаменитых «Товарища» и, кажется, «Седова».

— Это ваш шанс, — тихо продолжил Эдди. — Тут важно понять главное. Мы и не представляем себе, как меняется сейчас мир. Он скоро будет совсем другим. Берлинская стена упала. Мы с вами разговариваем здесь, и вы не опасаетесь агентов КГБ, а я не опасаюсь, что вы на самом деле приехали сюда работать с местными красными партизанами. Да-да, я говорил с ними, вы им известны…

Я нервно моргнул.

— …и они уже понимают, что от вас ничего не дождутся. А теперь о главном. О деньгах. Сколько вы с мерзавцами американцами тратили на эти ракеты, державшие в страхе всех нас, весь мир? И куда вы будете девать деньги теперь? Я же сказал — другой мир! В нем появятся совершенно новые деньги! Много свободных денег!

Эта мысль меня поразила, потому что была проста и правильна.

— Россия не имела отношения к галеонной торговле, это правда, — продолжал Эдди шепотом. — Но мы не восстанавливаем прошлое. Мы создаем символы будущего. У вас, Москвы, что, такие уж тесные отношения с испаноговорящим миром? Для вас это что — совсем пустяк, что на весь мир знаменитый корабль вдруг зайдет именно в Ленинград? А куда же ему будет деваться, если треть команды будет ваша? И не только команды. Мой дорогой друг, там найдется место для человека, который стоял у начала этой истории. Сколько вы уже здесь — три года? Скоро домой? Не пора ли начать совсем, совсем новую жизнь? И еще: неужели на галеоне не найдется небольшой каюты для лучшей актрисы этой страны?

Я вздрогнул (признаюсь), а Эдди завершил:

— И еще. Скоро великий день. У корабля появится имя.

Я не мог представить себе галеон по имени «Мона», но Эдди сказал:

— Он будет называться «Инфанта Филиппина». Потому что я так решил. И потому что под этим именем через неделю он будет упомянут в журнале «Тайм».

Грег, подумал я. Для «Тайма» пишет австралиец Грег. Позвонить ему, проверить, потом послать сообщение в Москву — обогнать чертовых американцев.

— А вот письмо Горбачеву, — сказал Эдди, доставая смятую бумагу.

— Господин председатель Политбюро Горбачев… Эдди, он президент СССР. Много там еще таких вот неточностей?

Он запнулся, нахмурился, а потом предложил:

— Слушайте, а почему бы вам не написать это письмо — от моего имени? Вам лучше знать, как кого именовать и на какие слабые места нажать. Главное же, что в манильском свете есть два известных русских — ваш посол и вы. Вас везде приглашают вместе. Вы сделаете так, что письмо пойдет не почтой, а напрямую с пометкой посла.

— Эдди, Эдди, — тот посол только что уехал, с новым я даже всерьез не познакомился…