— Да?

— На самом деле она оказалась Варварой. Варварой Дмитриевной.

Пауза, Евгений улыбается. Варвара — это неправильное имя.

— А хоть бы и так, — говорит он, наконец. — Значит, наш капитан, который героически игнорировал призывы зашторить иллюминаторы, просто не мог долго стоять на мостике? Но его безумно любила жена — и пыталась ему помочь? Да не тяни же ты, скажи, ты нашел его фото? Я хочу видеть этого человека. Его невозможно дальше не видеть.

— Мы с тобой идем от Лилианы, если ты помнишь. А это уже означает, что фото я нашел. Ты что думаешь, я показался бы ей иначе на глаза? Я получил эту фотографию по почте от Алексея Буякова, одного из трех авторов, а он — от последнего юнги барона Врангеля. И фото есть, понятное дело, в его владивостокской книге. У меня осталась одна из трех. Вот эта книга. И вот это фото.

— Ой, какой, — зачарованно сказал Евгений.

Черная форма, морская фуражка, Станислав с мечами и бантами, Владимир, медали. Но само лицо барона Ивана Александровича Черкасова…

Русский купец из трактира, молодой, спуску никому не дающий. Толстые щечки, кудрявые бакенбарды. Пройдешь мимо — и не заметишь. Но если посмотреть на него еще раз… Двадцать два поколения баронов Черкасовых всплывают в этом лице, будто фотография в ванночке с проявителем у последнего юнги. И оторваться от такого лица уже невозможно. Человек, который уже сказал: «Пусть нас видят и убираются с дороги». Человек, который еще не знает, что потеряет свой крейсер и половину команды.

— Ты не представляешь, что написала Лилиана, когда получила это фото. Уже весной, через целых полгода после ее призыва ко мне.

— Что она написала?

— А то же самое. «Ой, какой».

— Но она к тому времени уже выпустила книгу этого Робертсона?

— И не мечтай. Она ждала результатов моего поиска все эти месяцы. Она в меня верила. А Робертсон тем временем… он настолько втянулся во всю эту историю, он выкопал столько неожиданных подробностей, что книга из тонкой брошюрки стала…

— Настоящим магазином воспоминаний о море.

— Потерпи, мы почти пришли к твоему магазину. В этом городе все близко. Сейчас встанем, заплатим, повернем за тот угол — улица сегодня называется жутким «лебух Гереджа», и при всей моей любви к малайскому… В общем, повернем — и уже рядом.

— Не раньше, чем ты откроешь загадку Лилианы Леонг, которая трогала фаранга. Она тебя полюбила?

— Мм… Смотря в каком смысле. Ты же из Бангкока. Кошельки. Замечал когда-нибудь? Кошельки китайцев, даже очень богатых, — старые-старые, зашитые ниточками, с потертыми углами. Но они боятся их выбросить и просто так купить новые — если только не возникнет какой-то особой счастливой ситуации.

Евгений сощурился и начал расплываться в радостной улыбке, став похожим на Паваротти, пусть с несколько более аккуратной бородкой. Он все понял.

— Она написала мне тогда, в ответ на файл с фото, что только я мог совершить это чудо. Это уникальное везение и удача.

— И она теперь трогает тебя, чтобы заразиться удачей… Точно так же, как она и прочие китайцы боялись бы физически коснуться того, кто провалился.

Я вспомнил, как Лилиана в очередной раз, под взглядом Евгения, потерлась о меня рукавом, выпуская из своего офиса на Арминиан-стрит, и как ее лицо мудрой и веселой совы радостно сморщилось.

— А твоя книга в английском варианте! — вдруг вспомнил Евгений. — Как теперь насчет ее издания у Лилианы?

— Догадайся сам… Ну вот, поворачиваем налево. Как раз успею коротко рассказать про дальнейшую историю Черкасовых.

— Какая еще дальнейшая история?

— А ты думал, что если трибунал лишил его титула, дворянства, чинов и орденов, сослал на каторгу на три с половиной года, то его недруги и большевистские агитаторы могли торжествовать? Но они забыли про Варвару Черкасову.

«Ваше Высокопревосходительство,

Молю простить меня за смелость обращаться к Вам письменно, но… я не могу прийти в себя от ужаса, что честного человек лишили его имени. За что такая жестокость, за что на офицера, который всю свою жизнь посвятил флоту и Родине, постоянно рискуя ею, надели арестантский наряд…

Господи Боже мой, а недостатки и упущения у кого не бывают!.. Сам прокурор не ожидал такого приговора и возмущен им, а председатель суда генерал Артемьев не мог читать приговор, ему сделалось дурно. Он мне лично сказал, что хорошо знает моего мужа… Вступитесь за него, не допустите глумления над честью офицера и человека…

Искренне уважающая Вас, Баронесса Варвара Черкасова».

— Это очень длинное письмо, четыре страницы, я запомнил лишь несколько фраз, — сказал я Евгению. — Я получил его файлом, от Робертсона, со штампами какого-то архива, и файл — это что-то неправильное, но… Я распечатал его. У меня в руках оказались листы бумаги, исписанные ее почерком. Это почти как настоящее. Вот только у баронессы есть одна особенность стиля.

— Какая?

— Если присмотреться к наиболее пламенным абзацам ее посланий, то там она никоим образом не признавала запятых. Запятые — это паузы. Они ее, видимо, тормозили.

И постепенно в Петрограде поняли одну простую вещь — ту, что раньше осознали властители другой империи, британской. Они поняли, что это никогда не кончится. Что им не избавиться от Варвары Дмитриевны и ее кружевного платочка. От ее «ужасное положение, в ужасном арестантском платье, стриженая голова, свидания по 15 минут, прямо нет сил его видеть, он совсем болен».

Она писала всем, в том числе морскому министру: за что моего мужа арестовали как преступника, мошенника или вора? И делилась с ним своими личными соображениями про англичан.

Дело бывшего барона Черкасова министр в результате затребовал к себе на рассмотрение. И правильно сделал, потому что Варвара Дмитриевна писала также императору.

Гибель «Жемчуга» и судьба его командира отказались уходить в тень иных поражений и катастроф последних месяцев империи — из-за одной женщины и ее платочка.

Но только ли из-за нее? Что в них такого, в гибнущих кораблях, если в землю ложатся, на новых и новых войнах, целые батальоны и исчезают из памяти без следа? Может быть, это магия моря — это оно не дает забыть белый крейсер, оставшийся в гавани Джорджтауна, и иные корабли? Может быть, дело в том, что у моря — вкус слез?

Или у моря — свой счет героизма? Нет, Черкасов не был героем. Скорее уж таковым был человек, пустивший на дно его крейсер. Фон Мюллер, ворвавшийся в гавань, полную эсминцев противника, и подошедший к «Жемчугу» почти борт о борт. Он был немцем? Но шел четырнадцатый год, в Германии тогда не было фашистов. Может быть, он отличился какими-то особыми зверствами против мирного населения? Нет, фон Мюллер принимал на борт моряков с захваченных судов и устраивал им банкеты, а потом ссаживал на берег.