И при этом Бармаглот пахнет чуть-чуть увядшими ирисами, приправленными чем-то очень колким и острым. Вот как ему это удается? Под костюм носит аромат альфа-самца, а под пацанскую футболку и косуху — аромат интеллигента времен Евгения Онегина? Что, блин, у него в голове?! Кто так вообще делает?!

— Я же сказал, чтобы больше не пила, — рычит где-то у меня над головой.

Наверняка у него и глазища сейчас злые.

Жаль, что не увидеть: я и трезвая-то смотрю на него с трудом, потому что вымахал, детинушка — как в русских народных сказках. А сейчас у меня просто закружится голова.

— Это мое, — быстро находится Танян, притягивая мой коктейль на свою сторону стола. — Привет!

— Привет, — сдержано здоровается Бармаглот. Подтягивает меня к себе, удерживая одной рукой. Другой достает кошелек и кладет на стол пару купюр. — Я заберу эту пьянь, девушки, потому что ей уже точно хватит.

— Сам ты пьянь, — ворчу я, но вырываться все равно не планирую.

В таких ручищах это просто невозможно. Да и не хочется, потому что у него в охапке безопасно и спокойно, даже если Марк обязательно вынесет мне мозг нравоучительной речью.

Меня неприятно скручивает от внезапного головокружения.

Наклоняюсь, что есть силы поджимаю губы и стараюсь дышать носом.

Или как там правильно?

Господи, зачем я столько выпила?

Сегодня какой день? Мне хоть завтра не на работу?

— Меня сейчас стошнит вам на кроссовки, — предупреждаю на всякий случай, когда Марк буквально выносит меня на улицу и пытается прислонить к машине, как какую-нибудь швабру. — Или на эту модную футболку.

— Вперед, — ворчит он, открывает машину и буквально как маленькую укладывает на заднее сиденье. — Заяц, ну вот нахера столько пить? Утром же умирать будешь.

— Хочешь меня? — Что он только что вообще сказал? Какое, нафиг, утро?

— Прости, Зай, но сейчас ты не то, что не секси, но даже не Лолита.

— Иди ты в жопу, Гумберт!

Хорошо, что меня выключает до того, как успеваю сказать, что я готова с ним переспать.

Так, для настроения.

[1] Речь идет о пианистах и композиторах Людовико Эйнауди и Юрима.



Я открываю глаза от острой неприятной боли во лбу.

Чувствую себя так, словно на мне всю ночь жарили яичницу, она подгорала, и потом все это соскребали железной лопаткой.

Меня вчера тошнило? Что я вообще вчера несла?

Еле ворочаю языком во рту, приподнимаюсь на локтях и выдыхаю, когда на прикроватной тумбочке замечаю стакан с минералкой и новенький нетронутый тюбик энтеросгеля.

Кровать подо мной просто огромная, постельное белье черное с серым и приятно хрустит чистотой. Только вот на соседней подушке все равно знакомый мне запах острых, как бритва, ирисов.

Набираюсь смелости и, пожелав себе удачи, приподнимаю покрывало. На мне трусики и лифчик, все красивое, с кружевами, я же собиралась покорять мужчину своей мечты. А оказалась во всей этой новенькой красоте в кровати Бармаглота. Пьяная. В хлам.

Когда-нибудь я буду рассказывать внукам, что была той еще шалуньей в молодости.

Я выдавливаю порцию геля в ложку, проглатываю, стараясь не думать о том, что на вкус это как силикатный клей, быстро запиваю водой и снова лезу под одеяло. С головой. Потому что стыдно.

Когда открываю глаза в следующий раз, в комнате до сих пор никого нет, и я даже не знаю, который час, потому что жалюзи плотно закрыты и в доме вообще ни звука. Но, по крайней мере, в этот раз на моей бедной головушке ничего не жарили, разве что подогревали тот несчастный подгоревший омлет.

Хотя, какие-то звуки я все-таки слышу.

Голос Бармаглота. Где-то за закрытой дверью. Что говорит — не разобрать, но явно старается сдерживаться, то и дело рыкая на кого-то на том конце связи.

На тумбе — новая порция воды и поджаренный ломтик белого хлеба.

Съедаю все и даже еще порцию геля.

Марк прекращает отчитывать кого-то по телефону, выдыхает — и заходит в комнату.

Вернее, открывает дверь, но так и остается стоять в пороге, опираясь плечом на дверной косяк.

В спортивной расстёгнутой кофте с логотипом «Найк» и темных штанах того же бренда.

Губы плотно сжаты.

Взгляд злой с прищуром.

Здоровенные ручищи скрещены на груди.

— У нас был секс? — сразу спрашиваю я.

Он щурится еще сильнее.

Моя глупая голова, увы, в этот ответственный момент вдруг осознает, что именно так должна была выглядеть та знаменитая сцена из «Оттенков». И Грей должен быть вот такой — чтобы одним взглядом отхлестал как ремнем.

За темными ресницами его серебряные глаза кажутся каким-то демоническими.

Я на всякий случай подтягиваю одеяло до самого носа, понимая, что сейчас мне влетит.

Вполне, возможно, заслуженно.

— То есть после того, как ты половину ночи блевала, материлась и рвалась к какому-то «Марту», а потом сказала, что умираешь и вырубилась, единственное, что тебя волнует — трахнул ли я тебя?

Да, Алиса, не с того ты начала.

Но это же Бармаглот. Если почувствует мою слабость — сожрет и кости перемолотит. С ним нельзя по-другому, потому что до тех пор, пока ему сопротивляются — это все интересно и забавно, и азартно. А когда сдалась — стала Милой, которая видит в каждой женщине соперницу и молится на каждую его ночь в супружеской постели.

Я дурочка, но не дура, чтобы не понимать элементарных вещей.

— Не хочу думать, что секс был таким посредственным, что и не вспомнить, — отвечаю я и, закручиваясь в одеяло, пытаясь спустить ноги с кровати.

— Собралась куда-то? — елейно интересуется Марк.

— Ага, продолжать вести разгульную жизнь, а то рискую превратиться в самую скучную в мире бабку без рассказов о бурной молодости с летчиком, моряком и красивым капитаном дальнего плаванья.

— Зай, ну-ка быстро вернулась на место!

Я быстро — даже не особо понимая, что и зачем — забираюсь обратно в кровать.

Вот же упырь!

Бармаглот хищно улыбается, явно довольный, что по его команде я мгновенно забралась в кровать. И даже не скрывает, гад, что ему нравится, что именно кровать стала тем самым местом, где я так послушно сижу.

Ладно, спишу это все на похмельный синдром и то, что как бы там ни было — этот мужик был идеален вчера ночью. Хотя я не сомневалась, что он приедет меня забирать. Потому что это — Бармаглот. Он не упустит шанс поиграть мускулами и показать, кто в доме — мужик. А мне не хотелось быть одной.