– Принести вам шаль, дорогая? – спросил меня граф. Его лицо было открыто, маска черепа поднята на лоб, щеки покраснели от перенапряжения и стужи, а по вискам стекал пот.

– О, нет, ваше… Ваше сиятельство, – сказала я. – Я в порядке. Вы видели мою сестру и нашего друга?

Но граф меня не услышал. Он взмахом руки подозвал официанта и что-то пробормотал ему на ухо.

– Есть ли здесь место, где я мог бы разыграться в одиночестве? – тихо спросил Йозеф у графини. Он загнанно смотрел на многочисленных гостей в галерее, и его взгляд метался из угла в угол.

– Конечно, дитя мое. – Она подала знак другому официанту, тот кивнул и исчез в толпе. – У нас есть клавир в гостиной на первом этаже, – предложила она. – Боюсь, он не самый дорогой и шикарный, а просто древний клавесин, принадлежавший бабушке Отто. Такой подойдет?

Йозеф посмотрел на меня, подняв брови. Немного удивляло то, что граф, которого провозглашали большим любителем музыки, – моей музыки – не имел в доме более современного инструмента. В наши дни почти все на всех выступлениях играли на фортепиано.

– Нам придется спросить Франсуа, ваше сиятельство, – сказала я. – Брату, как правило, аккомпанирует он.

– А не вы? – спросила графиня. Ее тон был нейтральным, но она казалась изумленной.

– Нет, мэм.

– Но я думала, что вы – музыкант.

Я прикусила губу. Когда-то брат говорил, что из нас двоих я – гений, творец, а не исполнитель. Я писала ноты, а Йозеф давал им жизнь. Но многие из знаменитейших венских композиторов сами играли свои произведения – среди них были великий Моцарт и выскочка Бетховен. В одаренные исполнители я не годилась, этот факт я осознала в тот миг, когда впервые услышала игру Франсуа.

В такие моменты мне хотелось, чтобы брат пришел мне на выручку, чтобы рассказал обо всем вместо меня, объяснил специфику нашего творческого процесса, чтобы хоть раз поддержал меня. Но он стоял, молчаливый и погруженный в себя, почти незаметный, несмотря на золотистые кудри, резкие черты лица и высокий рост.

– Я – музыкант, – спокойно сказала я. – Но мой талант заключается в создании музыки, а не в ее исполнении. В сравнении с игрой Франсуа вы сочтете мою игру очень слабой.

В зеленых, как трава, глазах что-то сверкнуло – изумление? раздражение? – когда графиня изучающе всматривалась в мое лицо.

– И тем не менее, – настаивала она. – Вы – автор «Эрлькёнига», разве нет? И меня интересует именно ваше исполнение вашего собственного произведения, а не чья-либо его интерпретация.

Я снова взглянула на Йозефа, но он возился с футляром для скрипки и нервно ерзал. Внезапный приступ раздражения изгнал из меня всю неловкость. Если брат не будет за меня заступаться, то и я за него заступаться не стану. Франсуа был для Йозефа самым лучшим партнером – они месяцами вместе репетировали в пути, и он знал, как придать их игре обаяние совместного исполнения, а не дуэта двух солирующих талантов.

– Как вам угодно, ваше сиятельство, – сказала я.

– Пожалуйста, – улыбнулась графиня. – Мы среди друзей. Зовите меня Еленой.

Я попыталась скрыть свое смущение.

– Да, мэм, – ответила я, не в силах произнести ее христианское имя.

Ее глаза блеснули в глубине холодной маски.

– Значит, решено, – объявила она. – Пойдемте, нам нужно перебраться на первый этаж. – Явился другой официант с подносом, на котором стояли бокалы с шерри. Или это был тот же самый официант, что и в первый раз? Я уже не помнила. – Ах, благодарю вас. Давайте выпьем, дорогие мои. Это позволит вам сохранить в себе тепло, даже когда мы отойдем от Ofen.

Йозеф и я из вежливости взяли по бокалу, но ни он, ни я не горели желанием сделать глоток.

– Пейте, пейте, – настаивала графиня. – Пейте, и мы начнем.

Осознав, что другого выхода у нас нет, мы, дабы не прослыть грубиянами, выпили шерри и вернули бокалы на поднос. Йозеф закашлялся и покраснел.

– Фра… Франсуа, – задыхаясь, пробормотал он, но наша хозяйка его будто не услышала. Она протянула руку мужу, и он помог ей спуститься по лестнице вниз.

Мы с Йозефом смотрели им вслед.

– Ну, – сказал брат через какое-то время. – Идем? – Он рассеянно почесал шею, как будто выпитое шерри можно было выманить обратно. Тут я заметила алый мак, прикрепленный к отвороту его костюма.

– Зефферль, – сказала я, указывая на цветок. – Что это?

– Гм-м? – Он опустил руку и посмотрел на свой ворот. – О. Графиня дала его мне. Для веры, сказала она.

Моя рука потянулась вверх и коснулась увядшего мака, заложенного за ухо. Я не потеряла его в лабиринте.

– Зефф, – прошептала я. – Во что мы впутались?

Прошло много времени, прежде чем он ответил.

– Это ты мне скажи, Лизель, – сказал он. – Его взгляд из-под черной маски домино был тяжелым. – В конце концов, разве не этого ты всегда хотела?

Гостиная на первом этаже была маленькая и скорее напоминала ризницу в церкви, нежели комнату для приемов. Она даже была немного похожа на ризницу – вдоль стен располагались панели из темного дерева, похожие на хоры, а гранитный пол покрывал персидский ковер. Акустика в этом месте была очень необычной, одновременно и приглушенной, и богатой на эхо, и я снова невольно подумала о том, как это странно со стороны столь известного любителя музыки, как граф, – устроить импровизированный концерт в таком месте.

Граф и графиня уже удобно расположились на плюшевых стульях из красного бархата в противоположных концах комнаты, друг напротив друга, когда в помещение вошли мы с Йозефом. Клавесин стоял между супругами, и они походили на божества, охраняющие вход в музыкальный Подземный мир. Маски никто не снял: графиня продолжала быть фрау Перхтой в лебединых перьях, а граф – Der Tod в маске черепа. Отражения и противоположности: черное и белое, ночь и день, если не считать приколотых к костюмам маков, капель крови.

– Добро пожаловать, – сказала графиня. – Располагайтесь удобнее. Как только вы почувствуете, что достаточно разыграны, мы позовем сюда остальных гостей.

– И мою сестру? – спросила я. – И Франсуа?

Граф улыбнулся.

– Уверен, они придут вместе с остальными.

Его супруга указала на клавесин.

– Ваше королевство ждет, дети мои.

Мы с братом переглянулись и направились к инструменту. Йозеф опустил футляр и достал из него скрипку, пока я усаживалась за клавесин. Я подняла ладони к клавишам черного цвета и цвета слоновой кости. Они располагались по принципу, противоположному всем остальным клавиатурам, на которых мне доводилось играть. Традиционно белые клавиши были черными, а привычные черные, напротив, – белыми, и на одно мгновение, в которое внутри меня все похолодело, я испугалась, что разучилась играть. От перевернутых цветов у меня закружилась голова, и я стала сомневаться, помню ли я, как нажимать на клавиши и даже помню ли я ноты.