истерзанных нервов. От облегчения всхлипываю: еще одну смерть, в которой буду виноват, я не переживу.

– Сюда! На помощь! – кричу во все горло.

В кабинет врываются секретарь отца и Санек. Мы поднимаем батю, кладем на диван, вызываем скорую. Она приезжает быстро. Меня оттесняют в сторону. Пока отца на каталке везут к машине, бегу рядом и молю: «Живи, батя! Живи!»

– Вы родственник? – спрашивает медик, когда я пытаюсь забраться в скорую.

– Да, сын. Эрик Метельский. Позвоните в нашу клинику.

– Хорошо, вы поезжайте за нами. В машине будете мешать, если пациенту понадобится реанимация.

Реанимация? Зачем?

Дыхание перехватывает от страха, плотно сжимаю губы и мчусь к машине. Санек уже ждет с работающим мотором. В приемном покое сталкиваюсь с доктором, который не пропускает меня к отцу, вот на этом враче и срываю свое напряжение и злость.

– Уйди с дороги!

Волнение за отца захлестывает сознание. Я толкаю медика, но он не уступает, мы сцепляемся. Если бы не подоспевшие мачеха и жена, не знаю, что бы сделал с этим придурком. Охрана выталкивает меня на улицу. Зимний холод проникает под тонкую футболку и приводит в чувство.

– Эрик Борисович, как вы?

Санек подходит бесшумно и набрасывает на плечи теплую куртку. Я смотрю на него с благодарностью: все эти годы он поддерживает меня, не дает окончательно опуститься в болото.

– Сойдет! Узнай, что за чересчур исполнительный индюк помешал мне увидеть отца.

– Не обращайте внимания, дежурный врач.

Отец пробыл в клинике две недели, и все время рядом с ним крутился этот докторишка. Когда бы я ни приходил к отцу, Матвей Стрельников, так звали этого дятла, торчал в палате. Он лечил отца, развлекал его анекдотами и даже приносил домашнюю еду, сошелся накоротке с мачехой и Наташкой.

Никто и не заметил, как посторонний человек прочно вошел в жизнь моей семьи. Я тихо кипел от злости.

– Слушай ты! – поймал его как-то в коридоре. – Отстань от бати!

– Не могу! Борис Сергеевич – мой пациент.

Врач прищуривает глаза, и в просвет между веками льется такая ненависть, что я теряюсь.

– Батя, зачем тебе этот молодой докторишка? – давлю на отца при встрече. – Любой профессор посчитает за честь лечить тебя.

– Он мне напоминает сына, какого я хотел бы видеть возле себя.

Прикусываю язык, с которого готовы сорваться ядовитые слова, глубоко вздыхаю и считаю про себя: «Раз, два, три». Санек как-то притащил мне технику контроля гнева, вот теперь иногда практикую.

– Ну, не получился у тебя достойный сын, что поделаешь, – говорю спокойно и равнодушно. – Но и этот дятел крутится рядом не по доброте душевной. Наверняка хочет награды и денег.

– Денег у меня много, с хорошим человеком могу поделиться.

Я понимаю, что отец не простит мне сердечный приступ, понимаю, что он хочет задеть, разозлить мня, спровоцировать на скандал, но держусь из последних сил.

– Куда едем, Эрик Борисович? – спрашивает Санек, когда я выхожу из клиники.

Я вдыхаю морозный воздух, он склеивает ноздри, согревается и наполняет легкие живительным кислородом. И опять перед глазами появляется журнал мод, где на спине джинсовой куртки красуется белый мерседес. И девушка выглядывает из люка…

А кто же тогда сидит за рулем?

– Санек, ты помнишь, на камерах был еще грузовик? – спрашиваю помощника.

– Вы о той аварии говорите?

– Конечно, – смотрю на помощника пристально. – Это единственная машина, которую нам не удалось разыскать.

– Вы почему о нем вспомнили? Я давно бросил заниматься этим вопросом.

В его взгляде появляется тревога. Мне помощника даже жаль: только все немного успокоилось и вернулось в прежнее русло, а я опять возвращаюсь к старому.

– Не знаю. Не дает мне покоя одна мысль.

Да, в последнее время я стал все чаще вспоминать Васильеву. В ее взгляде ни во время суда, ни потом, когда я пришел на свидание в СИЗО, я не увидел чувства вины. В нем было все: недоумение, злость, ненависть, жалость, но не раскаяние. Это приводило в ярость, заставляло строить планы мести, ненавидеть ее всем сердцем.

Но со временем острота эмоций притупилась, и на поверхность выползло другое. И именно Димка натолкнул меня на это другое при встрече.

Мы сидели в любимом баре, слушали приятную музыку, потягивали виски. После аварии я оборвал все контакты с приятелями, долго не выходил на связь. Просто не хотелось попусту сотрясать воздух, выплескивать на посторонних свою боль. А еще не хотелось слушать о чужих успехах, когда у самого жизнь не удалась.

Но в этот раз не сумел отвязаться от Димки, он настойчиво добивался встречи, и я согласился. Незаметно разговор вернулся к прошлому, и вдруг приятель внезапно спрашивает:

– И как? Помогли тебе записи с камер? Нашел того, кто убил Леру?

Я замер, даже поперхнулся алкоголем, откашлялся, вытер выступившие слезы.

– Н-нашел. Не хочу говорить об этом.

– Ну, дело хозяйское, – пожимает плечами Димка. – Я думал, что ты уже перегорел.

Я залпом выпиваю остатки виски и толкаю стакан к бармену. Секунду наблюдаю, как он едет по полированному столу, исчезает в широкой ладони, как наполняется золотистой жидкостью, и вдруг срываюсь. Начинаю рассказывать медленно, тщательно подбирая выражения, а потом ускоряюсь, и вот уже чащу скороговоркой, глотая слова и выплевывая в лицо друга детали.

Он не перебивает, задумчиво крутит свой стакан, то, прищурив глаз, заглядывает внутрь, то принюхивается, а то быстро посмотрит на меня и отвернется.

– Странно все это, – вдруг выдает неожиданно, когда я делаю паузу, чтобы передохнуть.

– Ч-что странно? – переспрашиваю, заикаясь.

– А ты уверен, что виновата именно Васильева?

Вопрос ставит меня в тупик. Делаю глоток, морщусь: виски огненной лавой опаляет горло, уже не кажется таким сладким, а музыка приятной.

– А кто еще? Она сама призналась, что была за рулем.

– Но в наш кемпинг приезжают парочки или компании. Не помню случая, чтобы кто-то один снимал домик.

– Но…

Я зависаю с открытым ртом.