Но черный рынок был только для тех, у кого была валюта. Цена в северокорейских вонах превышала валютную цену во сто крат. Впрочем, на черном рынке можно было предложить что-нибудь в обмен на еду – часы, например, или какую-то другую полезную утварь.

Таким как я, то есть тем, у кого ни валюты, ни обменного фонда не было, приходилось довольствоваться рисовой похлебкой, купленной в лавчонке, которой побрезговали бы даже тараканы. Или бродить по рынку, подбирая крохи, случайно оброненные каким-нибудь невезучим бедолагой.

Единственной оставшейся альтернативой было воровство. Это было самым быстрым и самым легким решением, и распространялось оно молниеносно.

Еще одной приметой гигантских перемен стала внезапная свобода перемещения. Раньше тебя ни за что не пустили бы в поезд без официальной «подорожной». А теперь за взятку любой мог отправиться куда угодно – лишь бы был билет.

Но все эти новые возможности были не для меня – у меня попросту не было денег. Производство на заводе, где я работал, постепенно сворачивалось, так что мне нечего было даже предложить на продажу.

Мы с семьей стали собирать растение под названием омоде. Мы собирали побеги до темноты, обдирая руки до крови. Набрав достаточно, мы возвращались домой и очищали стебли. Потом толкли мясистое содержимое. Кипятили. Вкус был, разумеется, отвратительный, но надо было хоть что-то есть.

Мне иногда было стыдно за себя. Я волновался за Хочхоля; я понятия не имел, где он и что с ним, но думал о нем непрестанно. Я постоянно каялся перед женой и детьми за нашу несчастную жизнь. Мои дети были всегда добры, всегда полны надежд. Они знали, что я был завзятым курильщиком, и собирали для меня окурки. Мы постоянно балансировали на грани голода, но это никак не ослабило узы семейной любви. Некоторым не досталось и такого. Мне довелось слышать массу историй о том, как семьи разваливались из-за голода и недоедания. Я даже слышал о том, что один отец семейства убил жену и съел ее. Не сомневаюсь, что все именно так и было, как не сомневаюсь в том, что он был не один такой.

К лету 1995 года мы стали всерьез опасаться за жизнь. В августе того года разразилось страшное бедствие. Провинцию Пхёнан-Намдо, главную житницу страны, затопило наводнением. Зерновых пайков можно было уже не ждать. С наступлением осени мы отчаянно собирали желуди. Без зерна желуди оставались единственной надеждой как-то протянуть зиму. Мы собрали их столько, сколько могли. Мы отваривали их и ели один раз в день, и нам – господи помилуй – они казались чуть ли не деликатесом. Они спасли нас тогда от голодной смерти.

К весне 1996 года земля, которую мы обрабатывали рядом с домом, стала бесполезной. Не было ни рассады, ни семян, ни удобрений. Завод закрылся. К этому времени умерло уже столько людей, что сироты ордами скитались по стране.

С продовольствием дело обстояло настолько ужасно, что мы стали поедать любые растения, что попадались под руку. Мы часами варили эти травы, чтобы добиться хоть подобия съедобности. Но напрасно. Вкус был неизменно отвратительным, как и их воздействие на наше здоровье – мы опухли, лица отекли, моча приобрела красный, иногда и синий оттенок. Все мы страдали от хронической диареи. Мы даже ходить не могли, настолько обессилели.

Все наши мысли и разговоры были о еде. Если нам все-таки удавалось встать на ноги и заставить себя передвигаться, мы тратили последние силы на поиски хотя бы подобия чего-то съестного. Мы превратились в ходячие трупы, в призраки.

Число умерших в ту пору от голода мне неизвестно. Почти все разговоры были о голодной смерти.

– Помнишь ту женщину, муж которой умер? Ну, так она тоже умерла…

– Что-то я давно не видел такого-то… А вы его не видели? Мне кажется, он не выдержал и тоже умер…

– Я увидел эту женщину лежащей на улице. Подошел, но она уже похолодела…

Рассказывали и о случаях каннибализма. Говорили, что тех, кого заставали за этим занятием, предавали публичной казни. Я никогда не видел публичную казнь своими глазами, но меня такое не удивило бы. Каждый день уподобился кошмару наяву. Звучит ужасно, наверное, но я свыкся с видом трупов на улицах. Они уже не ужасали меня. Порой я не мог понять – умер уже этот лежащий или еще нет. Самое страшное – у меня уже не было сил (да и желания) выяснять это.

Люди начинали в открытую задавать очень неприятные вопросы. Вроде таких: а когда им все же дадут возможность съесть чашку риса и мясной суп? Никто не решился произнести подобное вслух еще недавно даже с глазу на глаз.

Находились и такие, кто критиковал Ким Ир Сена и обвинял в происходящем его. Но никто и не заикался об изменении политической системы. Люди все еще опасались полиции и охранки. Разве кто-то мог даже помыслить о том, чтобы погнать в шею всех этих «вождей»? Никто. Люди до самого конца делали то, что им велели. В конце концов, им промывали мозги с детства. Нам внушали, что Соединенные Штаты жестоко убивают наших братьев и сестер на юге. Что мы должны освободить людей Южной Кореи. Что юг нашей страны оккупирован врагом – США.

Я до сих пор не пойму, как наша семья смогла уцелеть в этом аду. Мы все выглядели одинаково – будто близнецы: запавшие глаза, впалые щеки, а сами – кожа да кости. Даже лежать было больно – кости едва не протыкали кожу, и мы постоянно просыпались. Если не от голода, то от боли.

Глядя на своих близких, я думал: Боже милостивый! Неужели нам суждено умереть вот так?!

Я утратил желание рвать сорняки. Все равно смерть, днем раньше, днем позже. Так какой смысл пытаться отсрочить неизбежное? Я стал равнодушен к смерти. А что в ней такого? Ну, ляжешь, чуть-чуть придется, конечно, помучиться от боли, но в конце концов заснешь и больше уже не проснешься. И все сразу кончится…

Но стоило мне закрыть глаза, меня начинали преследовать голоса моих родителей, их последние напутствия. Я стал одержим ими.

Как угодно… Как угодно… вернись в Японию! Расскажи всем о нас… О том, что с нами было! – говорил отец.

Забери мой прах в Японию и помести его в могилу моих родителей! – захлебываясь рыданиями, умоляла мать.

Стоял сентябрь, и луна иногда появлялась между облаками. В нашем доме в Хамджу не было электричества. Мы сидели в темноте. Молча. Мы сидели, привалившись спинами к стене, безучастно уставившись во тьму. Лунный свет падал на жену и детей. В холодном свете луны их тела казались деревьями. Мертвыми деревьями.

Когда вы находитесь на грани голодной смерти, ваши губы и нос лишаются подкожного жира. Губы как бы исчезают, а зубы обнажаются – вы скалитесь, будто разъяренный пес. Нос усыхает до пары отверстий – ноздрей. Ни о чем подобном я, разумеется, не знал раньше, да и знать не мог. А лучше было бы знать…

И я заговорил:

– Мы превратились в скелеты. Если мы ничего не предпримем, мы погибнем. Я должен идти через границу. Конечно, лучше бы нам пойти всем вместе, но, думаю, вы не вынесете.

Мысль об этом пришла совершенно внезапно, ни о чем подобном я не думал. Я за секунду до этого еще не думал ни о чем подобном. Но вдруг меня осенило: если уж умирать, лучше будет умереть, пытаясь вернуться в Японию. Если случится чудо и мне повезет, я смогу переслать деньги моей семье. И спасти их.