Но какие следуют носить «геометрические фигуры», кому и, главное, в каком количестве, Пасюк не имел ни малейшего представления. Потому вытряхнул из головы мысли по этому поводу, прекрасно понимая, что они вызваны животным, еле перебарываемым страхом, который бесполезно перебороть отвлеченными мыслями…

За эти долгие часы дороги вдоль Иркута, на мотающихся со стороны в сторону санях, Артемов полностью извел себя. Часто Родиону казалось, что он просто спит и видит бесконечно кошмарный сон, но стоит открыть глаза, как все переменится для него самым чудесным образом, как в сказке с хорошим концом.

Он снова окажется в своем времени, где все так спокойно и уютно, а единственная тревога, которую выказывают красавицы телеведущие, касается исключительно роста котировок заокеанского доллара. И пенял себя, что не ценил этого уютного бытия, а стал страдать за Россию, которая обойдется и без его участия в этом безнадежном деле постоянного спасения как от настоящих, но, в большинстве своем, мнимых напастей.

«Нужно было сидеть тихо и не чирикать, да в это гребаное казачество не вступать! И не мучился бы сейчас!»

Родион, в который раз, начал бичевать себя, и опять перед его глазами возник оскаленный в крике рот, с которого толчками выплескивалась кровь. И тонкое острое жало смертоубийственного граненого штыка, что принесло ему это постоянное чувство подступающей к горлу тошноты и дикого страха, что сотрясало тело с ног до головы.

Мозг словно в насмешку услужливо рисовал картины его будущих мучений – от этих жутких видений Артемова затрясло еще больше. На помощь он не надеялся, но только умом прекрасно понимая, что сейчас их никто освобождать не станет. Может быть, позже, но не сейчас, когда казаки просто придавлены столь быстрым и безжалостным сокрушением прежних порядков и стремительной победой Советской власти.

Но душа отчаянно жаждала, чтобы в нее вдохнули надежду, и всю дорогу он с тоской взирал на лес и заснеженную степь. А вдруг появятся там какие-нибудь отважные спасатели или обрушится с небес рев вертолета – ведь это же безумие, считать себя занесенным в первую четверть прошлого века, вместо начала нынешнего, двадцать первого столетия.

Иногда он закрывал глаза и пытался уснуть, прикрыв лицо воротником – но спасительный сон к нему никак не шел, ныли стянутые ремешками руки и ноги. А вместо воображаемого мягкого кресла в автомобиле под ним оказывалась та же кошевка, которую бодро волокли вперед лошади, а впереди видел все такие же внимательные и настороженные лица двух красноармейцев конвоя…

– Все нормально, товарищ Ермолаев!

Голос рявкнул над ухом, и Родион открыл веки. Красный командир на секунду встретился с ним взглядами – и Артемов первым отвел глаза. Он понимал, что сломался, еще тогда в кабинете, когда этот краском сдавил свои ладони на его горле.

Вот только сейчас на него смотрели не с той брызжущей в стороны ненавистью или холодным взглядом профессионального убийцы, современного киллера, что как бы говорил без слов: «Заказ на вас, уважаемый, получен, но пока не проплачен, и сегодня можете еще жить!».

Нет, сейчас в этих ледяных глазах плескалось какое-то жалостливое сочувствие, крепко замешенное на легкой брезгливости. Так обычно смотрят на улицах Иркутска на бомжей с уродствами, что со слезами роются на помойках в поисках отбросов.

Однако Ермолаев ничего не сказал ему, а, хлестнув коня по ляжке плетью, неспешной рысью помчался вперед, обгоняя гораздо более медлительные кошевки. Но и у той, на которой везли Пасюка, командир остановился, и, судя по резким рубленым жестам, делал какое-то внушение своим бойцам, что охраняли подъесаула.

Артемов вздохнул – единственный плюс в его положении, так это то, что Александра будут пытать первым. Все же и чин офицерский побольше, а это в глазах чекистов ой как существенно, хотя и не объяснишь им, что они оба, по большому счету, самозванцы.

А во-вторых; кровушки много пролил бравый станичный атаман, четыре против одного в его пользу. О том, что именно он сломал шею одному из охранников, и еще вынес челюсть прикладом другому, Родион старался не думать – и так было страшно.

Воображение в который раз услужливо нарисовало картинку – подвальная комната, пол залит кровью чуть ли не по щиколотку, а посреди этого месива лежит его истерзанное тело!

– Ох…

Родион тихонько заскулил, его снова охватила дрожь, от которой тряслись губы и лязгали зубы. Это был не холод, которого он не чувствовал, а то навалился животный, все побеждающий страх…

Бурятское стойбище было последним, дальше начинались пастбища и выгоны тибельтинских казаков, это Пахом уже знал, хотя ехал по зимнику всего во второй раз. А первый – десять дней назад, по этой же самой дороге красноармейцы и вошли в Тунку.

Но запомнил путь хорошо, тем более на первых санях ехали два милиционера, местные уроженцы из «новоселов», из большого села Ахалик, где проживало полторы тысячи селян. Еще столько же, главным образом старожилов, имели свои наделы в Еловке, селе поменьше, и в полудюжине совсем мелких крестьянских селений, где едва насчитывалось по два десятка дворов, в лучшем случае.

Наделы казаков и крестьян со всех сторон были окружены выпасами и сенокосами бурят, которым еще при царе отводилось втрое, а то и больше угодий на душу – не зная земледелия, они жили только скотоводством, а потому нуждались в обширных пастбищах.

Вот и сейчас везде ходил скот, столь милый их сердцу. Лошади своими копытами долбили еще устойчивый тонкий наст, доставая из-под него сухую траву, рядом с ними печально мычали худые, как собаки, коровенки – буряты зимой тебеневали свою скотину в степи, и та приноравливалась сама себя кормить, лишь изредка получая сено, которого постоянно не хватало.

Добрая сотня овец сгрудилась у поскотины, за которой стояли небольшие стога сена. Совсем еще малец, лет десяти, лихо управлялся деревянными вилами, бросая сухую траву охапками на кормежку.

Две бабы в синих халатах быстро юркнули в большую юрту, прижимая к себе совсем маленьких детишек и прячась внутри от подъезжавших красноармейцев. Еще одна баба, с усталым морщинистым лицом, продолжала таскать какую-то труху под большой навес.

А вот два бурята, средних лет, в грязных шубах и замасленных остроконечных шапках, блестящих от жира на закатном солнце, оставили свои занятия и встали почти у самой юрты, как бы встречая непрошеных гостей, что подъезжали к ним на рысях.

Ермолаев оглянулся назад – кошевки катили вдалеке, он с тремя бойцами просто вырвался вперед, обогнав конвой и желая проверить встретившееся на пути бурятское стойбище.

– Здорово, хозяева!

Ермолаев глянул с седла на двух склонившихся бурятов, что дружно затараторили на своем непонятном языке, из которого его уши вырвали лишь два знакомых слова – «сайн байну», что означает вроде как «здравствуйте», приветствие при встрече, короче.