Конечно, мы о чем-то говорим – консультант, сидящий за своим покрытым стеклом столом в прочном черном офисном кресле, которое покачивается вперед и назад, когда он отклоняется на спинку, и я, замерший по другую сторону стола в своей коляске с компьютером на коленях. Но я не уверен, что этот обмен словами можно назвать настоящим разговором.

Когда я оказываюсь здесь, мне часто вспоминается фильм «Короткое замыкание», который я однажды видел по телевизору. Это фильм о роботе, который развил в себе человеческую личность и ненасытное стремление понять окружающий мир. Никто, за исключением девушки, которая помогла ему после побега из лаборатории, где его создали, не верил, что он на самом деле способен на чувства. Он, в конце-то концов, был просто машиной. Он не мог быть ничем таким, чем не являлся изначально.

Время идет, и я все отчетливее ощущаю себя тем самым роботом, потому что консультант, как и прочие люди, похоже, не знает, как меня воспринимать, когда я пытаюсь общаться. Сперва, только начиная выходить в мир, я не замечал этого, потому что, взволнованный возможностью произнести хотя бы несколько слов, не понимал с такой ясностью, как другие люди реагируют на меня. Но теперь, когда я наблюдаю, как консультант то смотрит в потолок, то изучает собственные ногти, ожидая моего ответа, когда я слышу, как он торопится, пытаясь ускорить наш диалог, и мне остается лишь догонять его, стараясь ответить на вопрос, который он задал десять предложений назад, – теперь меня переполняет разочарование. Ныне это часто случается, когда я разговариваю с людьми.

Меня все больше и больше озадачивает мир, которого я часто не понимаю. Когда я был призрачным мальчиком, я понимал людей: их презрение, сомнения или попытки подставить друг друга были для меня заметны; если они хвалили или дразнили, стыдились или стеснялись друг друга, это было видно. Но я перестал быть сторонним наблюдателем. Теперь я вижу вещи в иной перспективе.

Временами, когда я пытаюсь взаимодействовать с людьми, почти невозможно распознать, как они ведут себя по отношению ко мне. Все мои точки отсчета сменились. Такое впечатление, что я могу оценивать других лишь тогда, когда они никак не связаны со мной: теперь если кто-то проявляет грубость, я этого не осознаю; если кто-то нетерпелив, я этого не вижу.

Когда мы с мамой недавно ездили в магазин, нам встретилась женщина, чей сын учился со мной в школе в одном классе.

– Как дела у Мартина? – спросила она маму.

На меня эта женщина даже не взглянула.

– Почему бы вам не спросить его самого? – предложила ей мама.

Но эта женщина не могла заставить себя даже посмотреть мне в глаза, не то что задать самый простой вопрос. Мне это казалось почти нормальным после стольких лет невидимости. Иногда мне даже трудно вспомнить, что я перестал быть невидимкой. Моя мать была до глубины души возмущена поведением этой женщины, но только мамина реакция помогла мне понять, что та женщина меня оскорбила.

Такое случается сплошь и рядом. Когда в наш коммуникационный центр приехала телесъемочная группа, я понял, что попал в мерзкую ситуацию, после того как профессор Алант познакомила меня с продюсером.

– Я из Канады, – проговорил он очень громко, тщательно произнося каждый слог. – Это очень далеко отсюда.

Я уставился на этого человека, не понимая, почему он говорит мне такие очевидные вещи таким громким голосом. Только отвращение на лицах моих коллег подсказало мне, что он ведет себя грубо.

Это моя мать решила, что мне следует общаться с консультантом, после того как я рассказал родителям кое-что о том, что происходило со мной в те годы, которые я провел в интернатах. Она полагает, что то, о чем я ей рассказывал, вызывает у меня гнев и поэтому мне следует с кем-то об этом поговорить. Но я вовсе не желаю оглядываться назад – я хочу двигаться вперед.

Тем не менее мы каждую неделю ездим сюда, на встречу с консультантом. Сопроводив меня в его кабинет и проверив, работает ли мой компьютер, мама оставляет нас наедине, и я пытаюсь осмыслить все то, что со мной случилось.

– Вы должны согласиться с тем, что вы – очень умный человек, – снова и снова повторяет мне консультант.

Понятия не имею, как полагается реагировать на такие вещи. Такое ощущение, что эти слова не желают проникать в мой мозг. Ум – слишком масштабное понятие, чтобы уложиться в моем сознании. Со мной многие годы обращались как с идиотом, и теперь этот человек, которому платят за то, чтобы он был моим другом, говорит мне, что я умен?!

– У большинства людей есть разные способы выражения чувств, – говорит он. – Они могут хлопнуть дверью, закричать, выругаться. Но у вас, Мартин, есть только слова, и поэтому вам трудно демонстрировать свои чувства.

Затем он откидывается на спинку кресла, серьезно смотрит на меня, а я опять не представляю, что мне полагается на это отвечать. Мне словно приходится играть в игру, правила которой мне неизвестны. Хотя я каждый день посылаю консультанту электронные письма, рассказывая в них о своих чувствах, как он меня и просил, он редко мне отвечает. Потом, когда мы видимся, он разговаривает сплошными банальностями, смысла которых я не понимаю. Это заставляет меня задуматься: действительно ли ему интересны мои мысли, или я – просто любопытный медицинский случай, который его интригует? Поможет ли он мне разрешить те проблемы, о которых я не даже не подозревал, когда мечтал о возможности уметь говорить? Или я останусь лишь героем научного исследования, посвященного человеку без голоса?

Консультант молча смотрит в потолок, ожидая моего ответа. Что мне сказать? Что я думал, будто моя жизнь полностью изменится, когда я начну общаться, а теперь понял, что это не так? Что самая большая моя трудность – не научиться общаться, а добиться, чтобы меня выслушали? Что люди не слышат того, чего не хотят слышать, а я не могу заставить их слушать?

Я смотрю на него, парализованный нерешительностью. Я знаю, что должен попытаться обсуждать эмоции, которые хранил глубоко внутри себя много лет, раскапывать прошлое, которое я по-прежнему пытаюсь обвести вокруг пальца каждый вечер, ложась спать. Хотя я понемногу разговариваю о прошлом с родителями, я понимаю, что это минное поле, куда они не желают ступать вместе со мной из страха спровоцировать взрыв. Я и сам боюсь разрушить тот хрупкий мир, что мы создали вместе. Я не хочу затрагивать эту тему, даже в беседе с незнакомым человеком в анонимном кабинете, дабы не открыть случайно ящик Пандоры, который, возможно, не смогу захлопнуть снова. Но я знаю, что должен рассказать кое о чем из того, что я видел: я должен попытаться выразить это в словах перед этим человеком, который сидит передо мной так неподвижно и молчаливо.

При мысли об исповеди мой пульс ускоряется. То, что происходило со мной, – это тьма, которая неотступно меня преследует, и я боюсь, что она будет вечно мучить меня, если не попытаться говорить о ней.

– Жри, ты, осел долбаный! – рявкает сиделка.