Отец уже тогда, кажется, начал работать в прокуратуре. Павлу его почему-то было жалко. И его жену было жалко — она все время смотрела на Павла виноватыми, будто чего-то ожидающими глазами и молчала. Почему-то почти все время молчала, заговаривала только тогда, когда муж ее о чем-нибудь спрашивал, или еще иногда сама спрашивала, хочет ли кто-нибудь пельменей и вынуть ли к чаю варенье из морошки. Обоих их было жалко — да, это Павел чувствовал. А больше ничего не чувствовал. Не скучал, не беспокоился, что там папа и как, не думал о нем вообще, только раз в месяц да перед праздниками включалось: позвонить надо. Так положено.

Макаров этого понять никогда не мог. Макаров очень любил своего отца, гордился им и переживал за него, вникал во все его заботы, радости и горести, и когда учился в архитектурном и жил у тети Лиды, то без конца мотался домой, чтобы повидаться с родителями. Когда с деньгами было совсем туго, — а в начале девяностых с деньгами было туго всегда, — Макаров несколько раз пробирался на поезда и электрички зайцем, и его два раза сцапали контролеры, а поскольку штраф ему платить было все равно нечем, то дело оба раза доходило до милиции и неизбежных в связи с этим неприятностей в институте. Тетя Лида каждый раз, нарушая два-три закона, вытаскивала Макарова из неприятностей, а потом с удовольствием подолгу ругала его. Макаров говорил: «Больше не буду, честное пионерское», — чертил по ночам в два раза больше чертежей двоечникам, даже ходил с Павлом грузить-разгружать фуры, но денег опять не хватало, и он опять ехал домой зайцем. Смерть отца была для Володьки страшным ударом. На похороны Павел поехал вместе с ним и две недели жил у Макаровых, пытаясь хоть что-то сделать с этим отчаянием, и Володькина мать, Анна Ивановна, пыталась хоть что-то сделать, и ничего у них не получалось. А потом приехала тетя Лида — и у нее как-то получилось. Володька вернулся в институт, и все вроде бы стало по-прежнему, но об отце он думал всегда, и всегда ему отца не хватало. Павел жалел, что не знал отца Володьки.

— Слушаю, — сказал в трубке суховатый и строгий голос.

— Здравствуй, отец. — Павел никогда не называл его папой. Может быть, в детстве, еще до трех лет? Он не помнил. — Как у вас там дела? Все в порядке?

— Здравствуй, Павел, — строго сказал отец. — Ты довольно давно не звонил. У нас все в порядке. У меня много работы. Сейчас надо много работать, а то выкинут на пенсию — и все.

— Тебя не выкинут, ты ценный специалист. Где они еще такого опытного найдут?

— Таких опытных сейчас уже нет, — согласился отец. — Но время нестабильное. Назревают административные реформы. От этого хорошего ждать не приходится. Да, поздравляю тебя с днем рождения, хоть и прошедшим. Мы с Анастасией Дмитриевной звонили, но соседи ответили, что тебя нет.

— Я не в Москве теперь… — Павел подумал, рассказать ли последние новости, но решил, что не стоит. — У меня теперь другой адрес. Телефона еще нет, но если что — можно звонить моему другу, я у него пока… А если меня не будет — он обязательно передаст.

— Диктуй свой адрес и телефон друга. — Отец даже не поинтересовался, почему у Павла изменился адрес. — Минутку… Диктуй. Я записываю.

Павел продиктовал, медленно и четко, потом повторил, потом хотел передать привет Анастасии Дмитриевне, но отец уже сказал:

— Я записал. До свидания, желаю удачи.

И положил трубку.

Иногда Павел не просто жалел, а очень, очень жалел, что не знал Володькиного отца.

Макаров высунулся в прихожую, внимательно глянул, тут же отвел глаза, сердито заговорил:

— Чего расселся? Иди рыбу чистить. Картошку я уже помял. Все самому делать приходится, честное пионерское… Ты куда вчера траву спрятал? Вечно засунет куда-нибудь, а я, значит, ройся по всем закоулкам… Иди сам ищи.

И Павел пошел искать траву — петрушка и укроп торчали в банке на подоконнике, на самом видном месте, — и чистить рыбу, и слушать Володькины жалобы на этих тварей, которых мать любит куда больше, чем родного сына.

— Они копченое вообще не жрут! — возмущался Макаров, свирепо тараща глаза. — Им копченое, видите ли, вредно! А? А мне не вредно, да? У меня печенки нет, она не болит, мне любой холестерин, значит, можно, да? Антигриппин… То есть этот, Эффералган ее шипучий — так тот вообще рыбу не ест! Он, видите ли, мясо любит! Я, может, тоже мясо люблю, так что теперь — осетрину выбрасывать, что ли? А Кыся Моисеевна рыбу любит, но предпочитает вареную пикшу. Паш, ты не знаешь, что это за рыба такая? Нет? И я не знаю. Наверное, редкая какая-то… А Шебутятина очень курочку уважает, жареную, и чтобы обязательно на сливочном масле. А Леди Ди-Ди-Ди два раза в неделю должна питаться исключительно творожком и сметанкой, а то у нее, бедняжечки, запоры бывают. Может, и у меня бывают! А она даже не поинтересовалась, честное пионерское…

— Володь, а почему Ди-Ди-Ди? — спросил Павел, с удовольствием слушая болтовню Макарова и провоцируя его на продолжение. — Чего-то много «Ди». Леди Ди — это я понимаю. А чтоб аж в три раза больше…

— Так ее и зовут Леди Ди! — с готовностью поддался Макаров на провокацию. — Леди! Убиться можно, честное пионерское… Полгода назад еще по помойкам шастала. А Ди-Ди-Ди — это Дурость Дурацкая Дремучая. Или Деревенская Дебильная Дунька. Ну, еще несколько вариантов. Когда как. Но я матери не говорю! Ни боже мой! Обидится навсегда и отлучит от дома. И ты не говори, будь друг. Для нее эти кошки — не забава, она с ними чувствует себя лучше. Говорит, даже сердце не так болит… Вот ты мне скажи как профессионал — так правда бывает? Ну, что эти твари лечить умеют и все такое…

— Правда, — как профессионал сказал Павел. — Бывает. Ведь ей лучше, да? Значит — лечат.

Ни в каких лечебных кошек он не верил, конечно. Как профессионал. Но как тот же профессионал точно знал, что лучше всяких лекарств лечит необходимость заботиться о ком-то. Сын давно вырос, стал сильным, мужественным и успешным, он сам о ком хочешь может позаботиться, Анне Ивановне уже не надо его кашей кормить и сопли ему вытирать. То есть ей-то как раз это надо, ей-то это просто необходимо, но он-то, паразит, сопротивляется. Ему-то это не надо, и он даже не скрывает, что мамина забота ему иногда в тягость. А кошки ждут заботы, нуждаются в ней, выпрашивают ее… Заглядывают в глаза, мурлычут в ухо, о ноги трутся, спинки под ладонь подставляют — погладь, пожалуйста…

— Володь, ты бы с матерью тоже… помурлыкал как-нибудь, — посоветовал Павел, живо представляя эту картину. — О ногу бы потерся, а? Башку бы подставил, чтобы погладила…

— Чего это вдруг? — Макаров удивился, потом подумал и понял. — Подставишь ей башку, как же… Она тут же за ухо — и носом в лужу. Да не, я все понимаю. Я иногда прошу ее помочь… Ну, мебель она мне выбирала, занавески, посуду всякую… Радовалась! Я чуть не сдох от этой ее помощи, честное пионерское.

— Потерпишь. — Павел не выказал никакого сочувствия. Вот если бы тетя Лида была жива, он что угодно потерпел бы. — Ведь она-то радовалась, да?

— Что да — то да… — Макаров вздохнул и решил: — Я ей скажу, что мне рецепт рассольника нужен. Или еще что-нибудь. Помурлыкаю, чего там… Ты сегодня чем заниматься будешь?