— В каком-то смысле, — засмеялся Кассовский, — в каком-то смысле я раввин.

— В каком? — не отставал Илья. — К вам приходят за советом? Вы живёте в Боро-Парк?

Кассовский задумался. Он вдруг стал старше, и его лицо сделалось худее, чем секунду назад.

— В том смысле, что я женился на Хане, — сказал Кассовский. — Но живу я не в Боро-Парк.

Боро-Парк был район Бруклина, где селились ортодоксальные евреи — хайредим, и хасиды, в основном из Польши и Литвы. Илья проезжал его на машине несколько раз и хорошо помнил фигуры мужчин в чёрных сюртуках и белых рубашках и женщин в платках с кучей детей разного возраста. Илья ещё раз попытался представить себе Кассовского среди хасидов и не смог.

— Вы ходили в таких узких брюках, заправленных в носки? — спросил Илья. — Вы были таким?

— Нет, — сказал Кассовский, — эти носки, хойзн-зох, носят только хасиды общины Гер. Я такие не носил. Я был обыкновенным хасидом, но одна из восьми нитей в каждой кисти моего таллескотна была выкрашена синей краской тхейлет: ведь я был из Радзина. Я был из Радзина, куда никто не вернулся после войны, их всех отправили в Собибор. Никто, ни один человек. Все радзинские хасиды погибли в Собиборе, Лагерь № 3.

Он улыбнулся.

— Знаете, — сказал Кассовский, — там, в Лагере № 3, были большие железные ворота с шестиконечной звездой. Ворота были украшены искусственными цветами. Евреев, всех вместе — женщин, детей, мужчин, — гнали к воротам голыми, между двумя рядами колючей проволоки. Они думали, что их ведут в душ, так им говорил обершарфюрер Херман Михель, который всегда надевал белый халат, чтобы они думали, что он доктор. Прямо за воротами был спуск в газовые камеры, которые выглядели как душевые. Дверь закрывали, и украинец Эмиль Костенко включал мотор. Потом другие евреи, которых ещё не отравили, вынимали тела и сжигали их в печах крематория. Но перед этим они должны были заглянуть каждому трупу в рот — вдруг там золотые коронки.

Он замолчал. Алоизия возилась на кухне. Дождь ровным гулом лил в мокром саду. Было хорошо от дождя.

— Я учился в ешиве до самой женитьбы на Хане. Мне было девятнадцать, ей двадцать два. Хана была некрасивая, с каким-то кривым ртом и глазами разного цвета. У неё, впрочем, был удивительный голос, и мы с ней всегда говорили по-английски, чтобы родители не понимали. Дядя Рувим говорил только на идиш.

Это и решило мою судьбу. Когда я женился, мне сказали, что у семьи нет денег, никто не может ждать, пока я стану раввином. Нужно работать. Хасиды тогда только начинали открывать ювелирные магазины на Манхэттене, и туда нужны были люди, говорящие по-английски. Друг дяди, реб Шломо, тоже из Радзина, отвёз меня в магазин, и я получил работу. Я должен был встречать покупателей-гойим, не евреев, и говорить с ними по-английски. У нас были низкие цены и дешёвые бриллианты, поэтому к нам шли. Бриллианты привозил молодой хасид из Антверпена; всю войну он выдавал себя за фламандца. Постепенно он начал повышать цены, и наш хозяин, грустный горбун, решил, что нам надо начать самим покупать бриллианты напрямую у тех, кто их добывает. Где, мы не знали.

Мы говорили с ним часами, вырабатывая разные планы: он собирался послать меня в Антверпен, Амстердам, Лондон, но не было гарантии, что там мы сможем купить камни дешевле, чем в Нью-Йорке. Нужно было искать место, где их добывают. Мы, конечно, знали про Африку и Де Бирс, но было понятно, что Де Бирс не будет нам ничего продавать напрямую: они работали только с большими оптовыми покупателями, которые потом продавали малые партии розничным торговцам, как мы.

В конце концов я пошёл в Нью-Йоркскую публичную библиотеку на 5-й Авеню и стал читать. Я привык искать информацию и её анализировать, я постоянно делал это в ешиве. Мне нужно было найти, где, кроме Африки, добывают алмазы и где их можно покупать по разумной цене. Через два дня я нашёл, что искал: Гайана, Южная Америка.

Кассовский отпил кофе и поморщился: кофе был холодный. Он отставил чашку и продолжал:

— Бриллианты делятся не только по размеру, но также на цветные и бесцветные. Камни из Гайаны были небольшими, от o,i карата до трёх каратов, но цветные гайанские бриллианты светились редчайшим ярким ультрамарином, цветом моря. Таких больше не было нигде.

Я узнал, что промышленной добычи в стране не существует, лишь отдельные партии вдоль рек, в отдалённых районах.

Кассовский снова замолк. Дождь неожиданно перестал, как выключили. Сад осветился оранжевым светом и заблестел. Как цветные бриллианты, подумал Илья.

— Это был наш шанс, — сказал Кассовский. — Близко к дому, в Южной Америке, слабая конкуренция и население, говорящее по-английски.

Что могло быть лучше, проще, вернее? Нужно было ехать в Джорджтаун, найти местных скупщиков и договориться о поставках. Наш план был следующим: мы будем скупать все бесцветные камни больше 0,5 карата и все цветные от 0,1 карата. Математика простая: в стране тогда официально добывали около пятидесяти тысяч каратов в год, а неофициально в два раза больше. Мы хотели покупать одну треть всей добычи, тридцать тысяч каратов, в среднем по сорок долларов за карат. Набавьте расходы на путешествия и обработку, ещё десять долларов. Итого, наша себестоимость должна была не превышать пятидесяти долларов за карат. Розничные цены в Нью-Йорке в то время были приблизительно около семидесяти долларов, что означало более двух миллионов чистой прибыли в год. Мой хозяин предложил мне треть, и я сказал «нет». Я хотел половину. Он подумал и предложил мне сорок процентов. Я подумал и согласился.

Кассовский пожевал травку. Он был сейчас далеко. Илья не хотел его тревожить. Илья лишь хотел знать, для кого третий прибор.

— И что, — спросил Илья, — вы поехали в Гайану, скупили бриллианты и разбогатели? А потом переехали в Суринам?

Кассовский согласно покачал головой.

— Почти, — сказал Кассовский. — Почти так всё и было.

«Сейчас хороший момент спросить, для кого третий прибор, — подумал Илья. — И про Рутгелтов, кто они на самом деле».

Он стал обдумывать, как лучше начать разговор, но Кассовский уже продолжал:

— Когда я добрался до Джорджтауна — на корабле, через все Карибы, с недельной остановкой на Тринидаде, — я был болен. Я был болен от впечатлений. Всё вокруг было слишком: слишком синее море, слишком буйная зелень, слишком жаркое солнце и слишком чёрные люди. В портах нас ждали женщины всех оттенков. Многие из них приходили вместе с детьми, которых было некуда деть, и дети играли у трапа, пока мать поднималась на корабль, чтобы продать себя за несколько долларов. Я был хасидский мальчик из Боро-Парк, который только что женился на своей некрасивой двоюродной сестре, и секс между нами напоминал игру в песочнице. Я лежал у себя в жаркой, душной каюте, которую делил с двумя канадскими инженерами, и пытался представить, что происходит в других каютах, куда заходят женщины.

Кассовский опять замолчал.

— Кроме того, — как-то обиженно сказал Кассовский, — было невозможно достать кошерную пищу. Евреев на корабле не было ни одного, то есть только один, я. В конце концов я решил, что в путешествии разрешено нарушать кашрут, и стал есть всё.