День переломился, и вечер — мгновенно, без теней — резко упал на землю. Илья побродил по пустому дому, зовя мастифа: он не видел того весь день.

Илья вышел в сад и долго ходил по гравиевым дорожкам, крича имя пса в жаркий тёмный воздух, но того нигде не было. Вдруг Илье стало страшно, и он вернулся в дом. Он подумал и решил запереть все двери в дом изнутри; эти дни дом стоял открытый.

После душа Илья полез в сумку за чистыми шортами. Они лежали сверху: сумку укладывал не он, он бы положил шорты вниз, а сверху рубашки. Илья вытащил шорты и замер: прямо под ними лежала красная лента, которую Адри оставила у него после их первой ночи в Парамарибо.

Как был, голый, Илья сел на кровать. Он знал, что ленту в сумку положила Адри. Он смотрел на ленту и пытался разгадать её смысл: надежда, обещание, прощание? Не забывай меня? Забудь? Миллионы догадок проносились у него в голове, сменяясь новыми, а те — другими.

Илья вспомнил ночь, когда она оставила ленту, и другие их ночи и дни, и тоска, что Адри нет рядом, ввинтилась внутрь и стала засасывать в себя всё его существо. Он вдруг обессилел и должен был лечь на кровать. Он не мог без неё, и это нельзя было ничем подменить.

Илья не хотел оставаться в комнате, где они были вместе, один. Он взял ленту и пошёл на Семейную террасу. Ему нравилось идти голым в тёмноте дома: в этом была свобода, как в ночном купании.

Илья нашёл недопитый ром и лёг в гамак. Он позвал мастифа. Тот не пришёл. Илья позвал ещё раз, и ещё, и ещё и слушал, как имя собаки с двумя долгими, гулкими «о» улетает в пустоту ночи. В саду цокали цикады, но им Илья не мог рассказать об Адри.

Он покачивался, отпивая душистый ром из горлышка и пытаясь рассмотреть в темноте ленту; было не видно. Тогда Илья повязал ленту туда, где Адри оставила её в их первую ночь. Он подумал и сделал бант. Было жалко, что в темноте он не мог видеть, как это выглядит.

НИКТО по-настоящему не знает, зачем человеку сон. Отдых, путешествие в другие миры, переживание и интерпретация дневного опыта — все эти объяснения были выдвинуты и опровергнуты многими и многократно. Всё, что известно доподлинно, — это как мы спим, но до конца не ясно — зачем.

Илья редко помнил сны; он знал, что они ему снятся, но, проснувшись, не мог вспомнить их суть. Были сны, впрочем, которые он помнил всю жизнь.

Один, приснившийся, когда Илье было пять, Илья помнил особенно хорошо: он в маленьком самолёте — у него был такой игрушечный, но во сне самолёт был настоящий, — и вместе с ним в самолёте корова. Потом он стоит на земле, под самолётом и смотрит, как корова падает на землю. Корова чёрная, с белыми пятнами, и она заполняет собой всё небо. Корова падала спокойно и как-то задумчиво. Было не страшно на это смотреть.

Смысл этого сна Илья пытался понять много лет, но безуспешно. В детстве он лично не знал никаких коров, не был знаком ни с одной. На самолётах он тогда не летал; они с мамой ездили к морю на поезде, двое суток, и Илья любил эти поездки. Он никогда не видел падающих с неба коров — ни до сна, ни после. Но сон, однажды приснившись, остался в памяти навсегда. Глупый сон, ей-богу.

Сейчас Илья проснулся в гамаке посреди ночи от чувства, что был не один. Сегодняшнего сна он не помнил; не помнил даже, был ли сон. Он лишь знал, что не один, знал ещё до того, как открыл глаза и увидел свет под навесом террасы. В ровном галогеновом тумане лампы над креслом, где обычно сидела Ома, кружилась кутерьма насекомых. Илья приподнялся в гамаке посмотреть; там с книгой в руках сидел Кассовский.

«Снится», — была первая мысль. Потом Илья понял, что нет, он проснулся и Кассовский настоящий. Илья обрадовался, что кончилась неизвестность и теперь Кассовский объяснит ему, что произошло. Продолжает происходить.

Будет происходить.

Он сел в гамаке, и осторожность, зэковская закалка, окатила его холодным внутри: не показывать радости, подумал Илья. Он ведь этого и добивался, чтобы я его ждал, был рад видеть. Играли мы в эти игры.

Илья встал. Кассовский поднял голову и улыбнулся. Илья посмотрел в ответ без улыбки.

Вдруг он ощутил, как что-то струится у него по ногам. Илья поглядел: он стоял голый, как лёг, и красная лента развивалась внизу, завязанная большим бантом там, где он её завязал. Илья представил, как он выглядит со стороны, и рассмеялся. Кассовский тоже рассмеялся.

— Держите. — Он бросил Илье его шорты. — Я позволил себе зайти в вашу комнату и принести их сюда на случай, если вы захотите одеться. Впрочем, в этом нет необходимости: меня ваш вид совершенно не смущает. Если хотите, можете оставаться как есть.

Илья не хотел. Он натянул шорты прямо на ленту, и потом пришлось их снова расстёгивать, чтобы её развязать. Илья подошёл поближе к Кассовскому и сел в низкое кресло, что так любила Кэролайн. Было удобно.

Кассовский положил книгу на пол. Он поднял сетчатый купол, закрывавший поднос на узком ратановом столике, и предложил Илье сыр, фрукты и крекеры. Затем он встал и принёс бутылку белого вина из маленького холодильника в углу. Илья отметил, что на подносе уже стоят два бокала.

Кассовский налил вино и протянул Илье его бокал. Илья отрицательно покачал головой: он был не намерен есть и пить с Кассовским, пока тот не начнёт объясняться по сути. Илья решил вести себя по тюремным правилам: если ешь с человеком, то принимаешь его и всё, что он делает. По-тюремному это называлась «семейка». Ешь с блатными — значит, должен жить как блатной. Ешь с «ссучившимися» — значит, место тебе в сучьем бараке. Илья решил перемолчать Кассовского и не спрашивать ничего про Рутгелтов, пока тот сам о них не заговорит. А там поглядим, кому какой фарт.

Кассовский, ничего не сказав, поставил бокал Ильи на столик и взял свой. Он сделал маленький глоток и взял с большой квадратной тарелки виноград. «Странно, — подумал Илья, — откуда у него виноград?» В холодильнике на кухне винограда не было, это Илья помнил точно. Да и вообще, виноград в Суринаме не рос.

Они продолжали молчать, но как ни странно, это было не тягостно, не тяжело. Молчание неожиданно получилось лёгким, как игра. Кассовский сумел сделать его таким, понял Илья. Кассовский наполнил молчание улыбками и сделал его общим, а не молчанием одного Ильи. Молчание теперь связывало их, соединяло; это было молчание близких людей, которым даже не надо говорить: и так всё понятно. Внутри этого молчания было удобно.

Илья закрыл глаза, чтобы показать: он больше не участвует в этом молчании. Сквозь паутинки ресниц он видел, что Кассовский взял с пола книгу и принялся снова читать. У него было занятие, которое могло продолжаться бесконечно, а у Ильи не было. Кассовский его переиграл.

Можно было не притворяться; Илья открыл глаза и прочёл название книги: «Шаманизм», Мерсиа Элиаде. По-английски. Илья заметил, что на полу рядом с креслом лежат ещё две книжки, но не было видно — какие. Он обдумал ситуацию и решил атаковать. Может быть, это выведет Кассовского из равновесия и он скажет Илье что-нибудь важное.