– Женить?! Не наигрался еще? Для тебя это ключевое слово вжизни! – сказал он мстительно.

Игорь Буслаев самодовольно зарумянился. Он находился уже втом состоянии внутреннего пленения, когда с недостатками больше не борешься, агордишься ими.

– Ничего, Эдуард! Выше нос! Мы тебе кого-нибудь найдем! –пообещал он, похлопав Эдю по бицепсу.

Бицепс был здоровенный, злобно напрягшийся под его рукой, иродителю Мефа стало тревожно.

– Грыжа – друг культуриста? – пошутил он и поспешно отошел.

– А и искать не надо! Эдя, женись на Алине! У нее трешкавнутри Садового кольца! – легкомысленно предложила Зозо, недавно познакомившаяего с одной из своих подруг.

Эдя передернулся.

– О, нет! Ни за что! Хоть бы у нее был особняк на Краснойплощади! Это не женщина – а картинка в атласе самообмана!

Зозо захлопала глазами:

– Чего-чего?

– Твоей Алине кажется: ее не любят, потому что у нее носуточкой. И оттого, что ей так кажется, она злобная. Да пусть у нее нос хотьпопугайчиком будет, но сама подобреет. А то ходит такой скальпель в юбке иудивляется, почему мужики готовы съесть розу вместе с шипами, только чтобы ейне дарить.

Зозо хихикнула. Защищать подругу у нее не хватилоблагородства.

– Алина и правда бывает немного колючая, – согласилась она.

– Колючие – это дикобразы. А она озлобленная! – отрезал Эдя.

Зозо задумалась.

– А озлобление вообще лечится? – спросила она.

– Ага. Пластической операцией. Меняем утиный клюв наслоновий хобот, и через двадцать минут лифт обрывается, не выдержав набившихсяв него женихов!

– Я серьезно!

– Ну если серьезно, тогда, наверное, любовью и пониманием, –вздохнув, предположил Хаврон. – Мало кто готов отдавать любовь озлобленному.Получается дурацкий замкнутый круг. Озлобленного не любят, потому что онозлобленный, а озлобленный всех ненавидит, потому что его терпеть не могут.

– И что? Алине теперь в пруду топиться? – возмутилась Зозо.

– Без понятия. Сложно устроить так, чтобы тебя вот так вотразом полюбил весь мир. За что, собственно? Проще уж наступить себе на горлышкои самому всех полюбить. И тогда – чик! – кулак разожмется к тебе теплойладошкой.

Пока Эдя рассуждал, Игорь Буслаев бойко распаковал верхнююкоробку и достал тапочки и халат. В халат он облачился стремительно, какпевец-пародист, специализирующийся на номерах с переодеваниями. В движениях егоощущался огромный опыт обустройства на новом месте.

Зозо и Эдя стояли у окна и наблюдали, как он вставляет ногив тапочки и уютно шевелит большими пальцами.

«Совсем не изменился!» – думала Зозо.

«А еще можно засунуть Трехдюймовочку в банку и вморозильник! Точно в морозильник ее!» – мечтал Эдя.

Затянув пояс халата, папа-Буслаев повторно вспомнил, что унего есть сын.

– Так, где Меф? Ночь уже на носу!..

– Пошел к другу играть с машинками. Он же не знает пропистолетик, – ехидно сказала Зозо. – Ты хоть в курсе, что Меф поступил вуниверситет?

Для Буслаева-папы это оказалось сюрпризом.

– Пойди разберись с этими школами: где десять лет учатся,где одиннадцать, где экстерн. Колледжи всякие, хмоледжи… – забормотал он,оправдываясь. – Что ж. Рад, рад… На каком факультете?

– Биологическом, – сказала Зозо, гордясь сыном.

– Биология – это мощь! – признал Игорь Буслаев. – Помнишь, яв детстве подарил ему книжку про динозавров? А ты говорила: рано, рано! Вот онокогда проклюнулось!

И папа-Буслаев посмотрел на Зозо торжествующим взглядом.

– А еще он работает в «Звездном пельмене». Денег-то кое-ктоне дает! – добавила Зозо.

Игорь Буслаев не смутился:

– Ну и молодец! Я в его годы тоже работал!

– Ага. Помощником наперсточника. Стоял на шухере в подземномпереходе, пока наперсточника не посадили.

Буслаев-папа хихикнул.

– Его потом выпустили. У него зал игровых автоматов на«Коломенской».

– Вот как? Ты и там стоишь на шухере? – не удержалась Зозо.

Бывший муж поморщился.

– Очень смешно!.. Ну все, пошли ужинать! Вы с нами, Эдуард,или вы уже поели? – сказал папа-Буслаев, напирая на «уже».

«А еще Трехдюймовочку можно засунуть в выхлопную трубуавтобуса и заткнуть тряпкой, чтобы не вылезла!» – подумал Хаврон.

Пока Игорь ужинал, Зозо сидела напротив. Она смотрела на егопальцы, держащие ложку, на левую руку, которой он ломал хлеб, оставляя мякоть исъедая только корку; на редковатые брови и мелкие морщинки под глазами. Когдаон улыбался или просто оживленно говорил, морщинки натягивались, раздвигались,и под ними показывалась белая полоска.

Зозо смотрела и испытывала сложное чувство. Вроде как идосаду и обиду, но вместе с тем и радость и надежду. Наконец-то можно не ловитьмыльные пузыри, надеясь непонятно на что. Хоть какой, но свой. В конце концов,полюбила же она его когда-то и за что-то, и в Мефе, если задуматься, оченьмного от него.

– Чего ты на меня смотришь? – подозрительно спросил ИгорьБуслаев.

– Я смотрю не на тебя, а мимо тебя, – сказала Зозо.

– А-а-а! Ну да! – кивнул папа-Буслаев и, повернув голову,тоже посмотрел мимо себя. Взгляд его уперся в подоконник.

– Это что, чайник? Тот самый? – спросил бывший муж снеожиданной нежностью.

Зозо вспомнила, что чайник когда-то покупал он, когда Мефбыл еще маленький, и кивнула.

– Надо же! Были времена – вещи делали на века! Скоро задвадцатилетний пылесос или старый чайник будут давать три новых! Да тольконикто и меняться не захочет, – назидательно сказал папа-Буслаев.

Зозо вспомнила, что «старый конь борозды не испортит» –всегда была его любимая пословица. Учитывая же, что с каждым новым месяцем коньмоложе не становился, оставалось надеяться, что лучшая борозда у него получитсягодам к девяноста.

Дверь кухни открылась и закрылась. Эдя, бледный, как упырь,стоял, привалившись к стене, и смотрел на сестру в упор, явно ее не видя.